После того как писаря всех записали снова, капитан произнёс большую речь, в которой подчеркнул, что на работе пленным будет хорошо, и предупреждал, чтобы они только не забыли, куда кто назначен: «Вы вот в Чертков, вы – в Миллерово, вы – в Новочеркасск, а вы в Крюковку». А затем он отправился обедать в сопровождении казаков.

Среди оставшихся групп пленных начались крики, словно в испуганной стае куропаток. Каждый искал и звал товарища, с которым уже был на фронте или с которым попал вместе в плен. Потом пленные получили обед. После обеда писаря пришли одни, без капитана и, отдавая казакам сопроводительный лист на железную дорогу, приготовляли эшелон в путь.

Это была отчаянная работа. Они выкрикивали имена по списку, чуть не охрипнув от крика, но никто не отзывался. Хватали пленных, смотрели в их удостоверения, но у каждого была совершенно другая фамилия, чем та, которая была записана в списке. Тогда они приказали казакам выгнать их всех во двор и смешать вместе. Это распоряжение также не достигло своей цели, пока наконец за это дело не взялся вахмистр, казак с простреленным глазом. Он взял список из рук писаря и начал командовать:

– Двадцать людей в Каменку! Отсчитай! Готово? Веди их на вокзал! Шестьдесят человек в шахты на станции Чертково. Расставить их по четверо! Отсчитайте пятнадцать рядов! Готово? Выведите их наружу!

А на протесты писарей, кричавших, что на места посылают совсем других пленных, не тех, которых капитан назначил, что эти люди идут вовсе не по списку, он отвечал:

– Ничего, все равно австрийцы, сукины дети, мать их и вашу…

Так Швейк с Мареком оказались на вокзале, а затем их вместе с восемнадцатью другими загнали в вагоны, и на третий день утром они прибыли в Каменку, где казак отвёл их в центр города и передал городской управе, чтобы та, в свою очередь, распределила их между крестьянами, пожелавшими получить пленных для работы в полях.

Их послали во двор, где они и расселись на брёвнах, приготовленных к пилке. Когда приставленный к ним городовой, прогуливавшийся со двора на улицу и обратно, отошёл, пленные снова принялись за свою излюбленную работу – выискиванье вшей.

К десяти часам пришёл чиновник и привёл крестьян. Они обступили пленных и начали выбирать, обращая внимание главным образом на фигуру, и в уме прикидывали работоспособность каждого.

– Этот, кажется, будет хорошим работником, – указал чиновник кнутом на Швейка, красное лицо Которого светилось восторгом от того, что столько людей им интересуется.

Бородатый мужик в высоких сапогах, из которых у него выглядывали пальцы, подошёл к Швейку, взял его руки в свои, с видом знатока ощупал его и сказал:

– Да, это будет первый; надо ещё двоих хороших.

– А зубы ты не хочешь посмотреть? – вежливо спросил Швейк по-чешски, открывая рот. – Ну-ка, на, посмотри, какие у меня клыки.

– Есть хочешь? – завертел головой крестьянин. – Ну, сейчас ещё, брат, нельзя, сперва заработай!

Затем он посмотрел на Марека, ощупал его мускулы, потом взял его руки в свои и отрицательно помахал головой:

– Сильный, но белоручка.

– Эй ты, не позорь моего друга, – вступился за него Швейк, – ты будешь доволен, если мы к тебе пойдём чернорабочими. Ты будешь только удивляться нашей работе.

– Ничего, научится, – убеждённо сказал чиновник крестьянину, который не спускал глаз с Марека и не мог решиться.

Мужик подтолкнул Марека к Швейку и стал искать третьего. Но пленные уже были разобраны, возле каждого стоял мужик, держа на нем руку, а на брёвнах остался только жёлтый, словно больной, солдат.

– Бери этого, – приказал чиновник мужику, который не знал, что делать – Бери, у тебя два очень хороших, а этот тоже будет работать неплохо.

И сам подвёл несчастного солдата к Мареку.

– Ты что – венгр или что? – спросил его Швейк.

– Словак, дружище, словак, – смущаясь, отвечал спрошенный. – Я из Штявниц у Тренчина.

– А не тот ли ты самый, которого один раз зимою выгнали из кабака Маглая, – спросил Швейк с интересом, – ты там напился, не хотел платить, и тебя ещё потом начисто обокрали?

Чиновник согнал крестьян вместе, взял у писаря инструкцию, принесённую из канцелярии, и прочёл, как крестьяне должны обращаться с пленными. Они должны строго следить за тем, чтобы пленные не убегали, чтобы у них не было связей с женщинами, они не должны их заставлять работать больше, чем работают сами, должны давать им есть то, что едят сами. Затем он отослал писаря прочь, а сам продолжал толковать с крестьянами.

– Австрийцы – люди хорошие и хорошие работники. Вы будете ими вполне довольны, я написал в лагерь, чтобы они прислали людей, особенно старательных и сильных. А теперь, ребята, по рублю на водочку! – весело воскликнул он, пощёлкивая пальцами по шее.

И крестьяне не особенно охотно начали вытаскивать из карманов кисеты с деньгами и давали чиновнику по рублю.

Бородатый крестьянин, который называл себя Трофимом Ивановичем, чтобы его новые работники знали, к кому они едут, повёл Швейка, Марека и словака Звержину на базар, запряг там в низкую тележку двух лошадок, предложил пленным сесть и, влезая на телегу сам, крикнул на лошадей: «Ну, вали, вперёд!»

Выехали из города. Перед ними расстилались бесконечные поля, засеянные пшеницей, уже местами скошенной и сложенной в копны так, как в Чехии складывается сено.

Крестьянин, указывая на поля, сказал:

– Мы уже тоже покосили. Остаётся скосить сено, да не было времени, а потом возить будем. Хлеба – слава тебе, Господи. Ну, скоро к хате доедем.

Поля пшеницы перемешивались с полями подсолнухов, с лугами. Травы местами уже начали высыхать. Швейк, который понял, что они должны будут косить сено, сказал словаку:

– Видишь, какие они хитрые, у них сено сушится на корню.

Через четыре часа они приехали в деревню, где им вышло навстречу много женщин и детей, смотревших на них со страхом, и въехали во двор, где хозяина ждала хозяйка с двумя взрослыми дочерьми.

– Вот австрийцев привёз, – сказал им Трофим Иванович, соскакивая с воза.

– Рупь чиновнику за них заплатил. Наговорил он мне много, что с ними нам нужно делать. Хорошо их кормить, пять рублей в месяц каждому платить и не пускать их с бабами спать.

Дочки громко рассмеялись, а крестьянин распряг лошадей, взял гостей за рукава и сказал:

– Пойдём-ка обедать.

Они вошли в грязную, тёмную комнату, где на стенах, сложенных из простых брёвен, висели в углу, в паутине, иконы, блестевшие бронзой и позолотой. С одной иконы важно смотрело лицо Христа, а с другой – горько улыбалась богородица.

– Ну, садитесь у нас, – показал хозяин на лавку. Хозяйка и девушки остались стоять у дверей. Затем, привыкнув немного к военной форме иностранцев, они постепенно начали засыпать пленных вопросами:

– Ну, как у вас? Жена есть? Дети тоже? Земля есть? Капуста у вас растёт?

– Это моя хозяйка, а это дочки, – поспешил объяснить Трофим Иванович. – Это Наташа, а это Дуня.

Дуняша, пышная девушка, роскошная грудь которой обтягивалась кофтой так, что кофта чуть не лопалась, сняла с головы Швейка фуражку и погладила его по голове. Затем, недоверчиво посматривая на Марека, заглянула ему под козырёк и сказала отцу:

– У них рогов нет, а глаз двое. А батюшка в церкви сказал, что они антихристы, что глаз у них посреди лба и только один, и рога на голове, как у быков. Может, это не австрийцы?

– Дурак ваш батюшка, – решительно сказал отец, – Дурак, говорю. Они люди, как и мы, и все грамотные. Чиновник говорил, что они даже арбуз вилками едят. Ну-ка, давайте обед!

Из огромной печи, стоявшей в другом углу, хозяйка вытащила ухватом закопчённый чугунок, а дочери поставили посреди стола большую деревянную чашку и положили на стол пёстрые деревянные ложки. Потом Трофим Иванович встал, подошёл к иконам, за ним последовали женщины, и все они начали широко креститься и кланяться.

– Они молятся перед обедом, – заметил Марек.

Словак Звержина нерешительно встал, присоединился к ним и, бия себя в грудь, по-католически крестил маленькими крестиками свой лоб, рот и грудь. Швейк, видя, что моление принимает затяжной характер, также решился: