Итак, граждане города Киева в это памятное воскресенье получили возможность укрепить свои патриотические чувства, глядя на шагавших по улице пленных врагов, окончательную победу над которыми генеральный штаб обещал в самое ближайшее время.
Открытие, что их водят по улицам Киева напоказ, как медведей, было сделано почти сразу в разных частях эшелона военнопленных, среди которых были солдаты, обладавшие хорошей зрительной памятью. Когда к обеду пленные волочили свои усталые и разбитые твёрдой мостовой ноги вверх по Крещатику, а стоявшая по обеим сторонам широкого проспекта толпа радостно кричала «ура», кто-то в толпе сказал: «Вот опять свежие пленные!» Ему в ответ из среды пленных крикнули:
– Да, да, опять свежие! Только мы в Киеве так давно, что уже протухли!
– Опять идём к той же самой площади. Долго ли нас будут таскать по Киеву?
– нервно спросил у учителя вольноопределяющийся.
Вместо него Швейк ответил мечтательно:
– До тех нор, пока им не надоест. Они нас взяли в плен, они имеют право нас показывать. Я знал одного мясника Гурку, у того никогда не было ни копейки, но на груди в сумке он всегда носил сто крон и никогда их не менял. Раз в пивной он выпил пива и съел сосисок, потом позвал полового: «Хочу платить!» Он вынимает эти сто крон, кладёт на стол, но как только половой протягивает к ним руку, хватает деньги и говорит: «Подождите, я забыл, что у меня есть мелочь», И кладёт на стол три полтинника. Я знал его пять лет и знал, что всем своим знакомым он должен. Но эти сто крон он так и не разменял. Люди любят похвастаться, а нам в данном случае не мешает хорошенько осмотреть город. Кто знает, будет ли ещё раз война и попадём ли мы сюда когда-нибудь.
Во втором часу, когда проходили Подвальной улицей, среди зрителей раздался крик. Кто-то узнал, что один и тот же отряд пленных проходит ту же улицу в седьмой раз. Поднялись крики об обмане, о том, что враг скоро будет у Киева; в толпу бросились городовые и пытались арестовать нескольких молодых людей.
Толпа заволновалась и, не обращая внимания на пленных, окружила городовых; поднялись кулаки, в воздухе мелькнули палки, полетевшие в городовых.
Крики стали разноситься по другим улицам, и конвой, сопровождавший пленных, начал понукать их, чтобы шли скорее. Всюду были видны городовые, хватавшие людей из толпы. Но толпа защищала своих и то нападала на городовых, то подавалась под их тяжёлыми ударами.
Когда через полчаса военнопленные оказались за чертой города, конвой рассказал, что их ведут на отдых и что их ожидает обед в большом здании. Швейк, расцветая от счастья, сказал:
– Так и тут полицейские бьют! Этот русский народ мне страшно нравится!
Они падали наземь, ложились, садились, засыпали, а русские солдаты безразлично и неподвижно стояли возле них; потом открылись ворота здания, вышел офицер с несколькими солдатами и скомандовал: «Ну, гони их по четыре!»
Солдаты стали строить пленных по четыре и толкать их в ворота. Там другие солдаты, пришедшие из казармы, останавливали их и производили обыск, Обыскивали весьма тщательно; от опытного глаза ничего нельзя было спрятать; солдаты шарили всюду, залезали в карманы, выбрасывали вещи из ранцев и все, что они находили недозволенным, все, что могло угрожать могуществу России, сбрасывали в кучу, возле которой стояли другие солдаты, вооружённые винтовками со штыками; эти операции относились также к числу забот русских властей о военнопленных.
У пленных отбирали все, что нравилось производившим обыск. Сбрасывали в кучу прожжённые котелки, походные фляжки, ремни, шинели, кальсоны, гребни, куски мыла, портянки, перочинные ножи, коробочки фабры для усов, мазь от вшей, бритвы, часы, кошельки с деньгами или без денег; в кучу летели и ботинки, которые несли через плечо многие, шедшие босиком, так как ботинки страшно натирали ноги.
На эту процедуру посматривал офицер, который стоял в воротах, пощёлкивая плетью по зеркальной поверхности своих кавалерийских сапог, и, добродушно посмеиваясь, наблюдал, с какой неохотой пленные расставались со своими вещами. А когда кто-либо из пленных сопротивлялся, отстаивая рубаху, гребёнку или часы и говоря по-немецки о Женевском договоре и международном праве, офицер принимал меры. Он подходил, перетягивал плетью сопротивлявшегося, бил его кулаком под ребра и с приятной улыбкой добавлял:
– Ничего! В Сибири получишь все новое. У вас… мать, наших запрягают в плуги, а мы ещё с вами канителимся!
К эшелону, с которым пришёл Швейк, подошёл новый эшелон, который пригнали прямо к воротам; возле казарм собралась огромная толпа пленных, и прошло много времени, пока они попали внутрь.
В ожидании учитель снял блузу, выбрал из неё вшей, заткнул её в ранец и приготовился снять и рубаху. Тогда вольноопределяющийся, растянувшись на шипели и наблюдая за ним, сказал:
– Напрасно все это. Посмотри, как дымит вон в том дворе; там нас, наверное, вымоют и продезинфицируют паши мундиры и бельё. Ведь нас должны повести дальше, а мы можем заразить вшами и болезнями.
– Тогда я вошь оставлю в рубашке, пускай отдохнёт, – сказал учитель. – Но нужно вынуть ремень из брюк, чтобы его не сожгли.
К вольноопределяющемуся подошёл солдат без винтовки и, вытаскивая из-под него шинель, показал ему на ладони серебряную монету.
– Продай, пан, свою шинель, все равно у тебя её возьмут, а я полтину заплачу.
Вольноопределяющийся отказался. Солдат придал к монете ещё гривенник, вынул из кармана пачку табаку и, продолжая тащить шинель, уговаривал:
– Ну, бери, пан, бери. Вот шесть гривен и махорка. Шинель тебе не нужна,
– в Сибири тепло.
– Тебе чего надо? – закричал в это время конвойный солдат на покупающего.
– Нельзя так! Что же они останутся голыми? Пошёл отсюда, не то скандал будет.
Учитель вынул ремень из своих брюк, застегнул его через плечо, и. так как солдаты начали гнать пленных вперёд, они все встали и пошли.
Что делалось впереди, разобрать было нельзя, и Швейк с друзьями попали в лапы палачей совершенно неподготовленными, как бараны в стаю волков.
Шинель вольноопределяющегося бросили в кучу, а когда он пошёл жаловаться офицеру, указывая, что такое обращение противоречит международному праву, офицер перетянул его кнутом, приговаривая:
– Вот тебе международное право! Вот тебе Женевская конвенция!
За шинелью последовали блуза и ремень учителя, а за ними и ботинки Швейка, и когда герои очутились на дворе, где было мусора и грязи по колено, Швейк сказал задумчиво:
– Господа, теперь вы уже продезинфицированы. По крайней мере учителю теперь будет меньше работы с поисками вшей. Они боятся, чтобы я по дороге в Сибирь не натёр себе мозолей.
– Я осел, – торжественно заявил вольноопределяющийся, – о, какой же я осел! Почему я эту шинель не продал за шесть гривен? Теперь я бы ел булки!
А учитель, поддерживая падавшие с него штаны, недоуменно смотрел на грязь, затекавшую ему в ботинки, и, переступая с ноги на ногу, сказал:
– Можно ли было ожидать такого отношения в братской России? Честное слово, если бы я встретил сейчас Крамаржа, который говорит, что все славяне – братья, я бы набил ему морду.
Спор о славянстве резюмировал Швейк, вытаскивая из пальца занозу.
– Может быть, мы славянами-то до сих пор и не были. Они нам тут этого славянства всыплют по первое число.
Капитан Павел Афанасьевич Кукушкин, заведовавший хозяйственной частью пленных в Киевской крепости, не был принципиальным врагом пленных, он говаривал: «На то и война, чтоб люди страдали», – обысками, при которых пленных обирали донага, он стремился напомнить им об этом неприятном обстоятельстве.
Когда все эти «серо-голубые насекомые, приползшие обожрать Россию», как называло пленных «Русское слово» (эту фразу Павел Афанасьевич приписал себе, так как она была очень удачна и имела к нему непосредственное касательство), были уже на дворе, а забранные у них вещи разбирали русские солдаты, чтобы снова продать их потом пленным, он приказал открыть склад и вынести мешок с сахаром; затем он распорядился, чтобы пленные проходили мимо него гуськом; он сам следил, как каждому вкладывали в руку два куска сахару, и каждому говорил по-товарищески:
