Имя майора Чугуева задело за живое, Загоров начал доказывать:

— Что кроется за возмездием, благородной яростью? Единственно одно: на нас напали и мы в ответ на это дружно поднялись и разгромили врага. Так случилось и в Великую Отечественную. А может ли так быть во время новой, ядерной войны?..

Одинцов подался назад, опустил глаза на погасшую папиросу. Он думал. Заговорил несколько погодя:

— И все-таки принять твою философию едва ли возможно. У нас ведь не «зеленые береты». Солдаты не должны уходить в запас с жестокостью в сердце. Короче говоря, мы не шли по такому пути и, думаю, никогда не пойдем.

Георгий Петрович приумолк, и Загоров сказал:

— А по-моему, это не джинн, которого следует бояться выпускать из бутылки. Если к делу подходить с пониманием, объяснять и регулировать, то ничего страшного не произойдет.

— Не надо быть наивным, комбат. Твоя фронтовая философия, на мой взгляд, все-таки не то. В душе человека есть хорошие и плохие задатки — последние лучше не ворошить. Если они начнут проявляться, вреда от них будет больше, чем пользы.

Майор заговорил взволнованно, с горячностью, как человек, ухватившийся за последнюю возможность доказать свою правоту. Худощавое лицо его порозовело.

— Товарищ полковник, согласитесь, что сама наша армейская служба сурова! Вы же не будете церемониться с солдатом, который не хочет, например, подниматься рано, совершать кросс, выезжать на полигон в ненастную погоду да еще среди ночи… Вы же заставите его делать и то, и другое, и третье. И будете требовать жестко, без скидок.

Одинцов выслушал его спокойно и отвечал так же спокойно, хотя голос его звучал напряженно:

— Буду, буду, комбат, не сомневайтесь. И вас заставлю делать все так, как велят устав, присяга. Но это уже необходимость, освященная законом и понятная основной солдатской массе, а не моя личная прихоть. Вот потому я и не соглашусь.

Установилось молчание. Георгий Петрович смял потухшую папиросу, кинул в пепельницу, поднялся. Встал и Загоров, понуро опустив голову: когда батя переходит на «вы», он очень недоволен.

— Если у вас больше нет доводов, то будем считать разговор оконченным. Остались лишь некоторые детали. Замполит у вас не рохля, как изволите выражаться, а честный и принципиальный политработник, с большим опытом. И не до пятидесяти лет сидеть ему на батальоне, а в ближайшее время он назначается моим заместителем по политической части.

Загоров смотрел оторопело, словно его разыгрывали.

— Да-да! — усмехнулся Одинцов. — Затем его и вызывали в политотдел. И я думаю, от вашей философии полетят перья на ближайшем же заседании партийного бюро. Для вас это будет предметным уроком.

— Понял, товарищ полковник. — Майор по привычке подтянулся.

Лицо командира полка несколько смягчилось, он кашлянул.

— Так что будь готов к бою, комбат. — Он снова перешел на «ты», как бы возвращая Загорову свою милость. — Послушайся меня: до каких бы ты чинов не дошел, с политработниками живи в согласии, не стесняйся учиться у них искусству управлять человеческими душами. И сегодня же поговори с Чугуевым. Возможно, все обойдется. Да посоветуйся с Василием Ниловичем, как улучшить в батальоне воспитательную работу с людьми. Это, братец, в твоих кровных интересах.

В голосе Георгия Петровича послышался некий важный намек, но Загоров, расстроенный и подавленный, не уловил его.

— Разве так уж плохи дела в батальоне?

— Не плохи. Но поправить кое-что не мешало бы, У тебя повелась нездоровая практика — рубить с плеча… Не забывай, что тебе подражают офицеры батальона, особенно молодые. Так что не выращивай чертополох на хлебном поле. Солдат должен врага ненавидеть, а командира любить, жизни своей не жалеть ради его спасения в бою. А чтобы так и было, чтобы не доходило до горьких исключений, будь чутким, справедливым к солдату. Ошибся, оступился человек — поддержи его, ленится — подхлестни словом, ерепенится — власть примени… И помни, что всякий шаг по практическому обучению и воспитанию людей важнее дюжины досужих прожектов. Поскольку ты любишь исторические параллели, вот тебе одна. Русский царь Павел Первый говорил: солдат — это механизм, артикулом предусмотренный, ввел в армии дурацкие букли, шагистику и муштру. Тогда еще жив был старик Суворов. Он выступал против сомнительных нововведений, любил солдат, называл их чудо-богатырями, верил, что каждый из них свой маневр имеет…

Помолчав, Георгий Петрович не без иронии докончил:

— О ратном искусстве Суворова знает весь мир. Павел Первый, как известно, полководческими талантами не прославился… Вот так. Хорошенько обдумай все, и вноси коррективы в свой стиль работы. Изобрети, найди, придумай, как поощрить солдата, повысить у него настроение, а не наказать его, и все написанные на твоем роду победы будут у твоих ног. — Он коротко вскинул руку к головному убору. — Будь здоров, комбат.

Проводив командира полка, Загоров вызвал дежурного по батальону.

Адушкин вошел через минуту. Козырнул:

— По вашему приказанию прибыл.

— Куда девали цветы, когда убрали их по моему приказу?

— В столовую, в клуб.

«М-м-м… как нелепо получилось! — мелькнуло у Загорова в голове и лицо его потускнело от досады. — Весь полк заговорит».

— Вот что, Адушкин, я тогда напрасно погорячился. В других батальонах цветы есть, а у нас нет, и казарма будто обеднела. — Он насупился, недовольный собой. — Надо, пожалуй, вернуть некоторые в ленкомнату, комнату бытового обслуживания и канцелярию. И поменьше разговоров об этом. Идите.

Загоров сел за стол и достал из ящика конспекты, привезенные из академии: пора готовиться к предстоящим тактическим учениям. Еще на той неделе определено время, тема тоже известна: «Танковый батальон в наступлении». Тут не оплошай, комбат, иначе распишешься в собственной немощи. Одинцов на полевых занятиях любит ставить свечи, то есть подкидывать задачки с сюрпризами.

Вошел майор Корольков, начальник штаба батальона, — невысокий, худощавый, вечно озабоченный. Года два назад от него ушла жена, оставив ему малолетних детей. Живет она теперь под Херсоном с заведующим овощной базой. А Корольков весь извелся — не знает, как быть с сыном и дочуркой. Просил, чтобы его перевели служить в Белорусский военный округ. Детей решил поселить в Гомеле у своих родителей, и хотел бы чаще навещать их. Просьбу его как будто удовлетворили.

— Все утряс, — сказал начштаба низким, с хрипотцой голосом. Положил на стол папку с документами, снял фуражку, обнажив бугристую розоватую лысину.

— Что ж, хорошо, — отозвался комбат.

Корольков ходил в штаб полка узнавать, какие поступили приказы, а также выяснить, сколько моторесурсов, горючего и холостых артвыстрелов отводится на учение. Надо заранее взять все на учет, чтобы потом не ахать.

— Артвыстрелов, к сожалению, дали маловато. — Начштаба достал пачку сигарет и спички. Курильщик он злостный, за день сжигает уйму табаку. Он весь пропитан никотином, и потому у него такой нездоровый цвет лица.

Разложив на столе необходимые документы, Корольков сел, и его тощие прокуренные пальцы машинально распечатали пачку. Чиркнув спичкой, прикурил и лишь после этого принялся просматривать принесенные бумаги.

— Начал чадить! — недовольно заметил Загоров.

— Завод работает — труба дымит.

— Надо ставить фильтр на такую трубу.

— А у меня сигареты с фильтром, — усмехнулся Корольков, щуря от дыма левый глаз. Казалось, он дал себе обет не выходить из равновесия. Пронять его невозможно, и комбат умолк, подумав с раздражением: «Хоть бы поскорей тебя переводили!»

Когда он после рабочего дня приходил к Ане, она отворачивала в сторону лицо и укоряла: «Ой, Алешенька, как тебя протабачили!» Сегодня он уйдет от взаимного обкуривания: надо проверить ход занятий в учебных группах танкистов.

— Я буду в огневом городке, — оказал Загоров, вставая.

Направился вначале к механикам, которые в техническом классе изучали устройство планетарного механизма боевой машины. Занятия с ними проводил Микульский… Механики как раз вышли в курилку, устроенную под ясенем. Командир батальона еще издали заметил среди солдат Приходько и Микульского.