– А вот скажи, друг, что будет с журналистикой?
– С журналистикой?! Газеты, безусловно, исчезнут, но …
На этом месте запись неожиданно прервалась и окружающую темноту вновь всецело завоевала космическая тишина. Я подумал о том, что человек в этой глухонемой тишине должен бояться резкого вмешательства жеста или звука. Возможно, его ударит нечто тяжёлое и острое; не исключён взрыв. И бесполезно готовиться. Бесполезно по той причине, что защититься можно лишь от чего-то конкретного, представимого. Но как защититься от темноты?
Послышалось плавное ускорение диска. Остановка. Тихий, уже привычный, электронный писк…
– Отсутствие в западном обществе акцентированного полюса зла порождает отсутствие смысла, – мягко расплескал тишину чей-то очень знакомый баритон.
– Почему они так бояться обидеть кого-то своей естественностью? Все эти обезумевшие от политкорректности писатели, художники, режиссёры спят и видят как бы состряпать что-то ещё более вычурное, чем их собственная неадекватность.
– Господа, давайте не будем повторять ошибки отцов, – вмешался голос Коцака, – в противном случае мы рискуем скатиться к банальностям. Скажите честно, разве бесконечный тупик художественного домысла чем-нибудь лучше приторного медийного позитива? Проблема, господа, в том, что нет альтернативного третьего. Нет достойного, адекватного нашему с вами времени, модерна.
Слева от меня неожиданно вспыхнул светильник да так и замер в утробе мрака матовым прямоугольным маячком, послужив сигналом для джазовой фуги. Я ждал…
– «Lakosta»? Ну, конечно же, «Lakosta»! Я не спутаю этот аромат ни с каким другим. Он твой.
– Жанна…Жанна Вторая!
– Почему вторая? Ах, да… Да ну тебя. Всегда гадость в запасе.
– Не обижайся, Калипсо – ты лучшая в коллекции Станислава Коцака.
– Всё так, но поэма гласит, что Одиссею нужна одна единственная Пенелопа. А я, несмотря на мифическую красоту, всего лишь нимфа, обделённая вашими земными радостями.
– Та нимфа, что родилась в мае под сенью древ полуденной страны, не только миг цветенья продлевает моей короткой призрачной весны…
– А что же? (слышится женский смех)
– … она саму надежду воскрешает и сжечь мосты к минувшему спешит.
(вновь смех)
– Какие милые наивные стихи. Напоминают радужную пену в ванной.
– Такое, милая, у нас тысячелетье на дворе, – недовольно гудит Коцак.
– Ах, Станик, я ведь не хотела и не знала … Глупая… Ты сильно обиделся?
– Я?! Не очень… Ты выросла на поэтических головоломках прошлого столетия и не видишь пока, что мир устремился к простоте и ясности древних. Не видишь, Жанна Вторая и Одиннадцатая.
– Хам!
В разговоре возникает пауза, которую тонко оттеняет едва слышимая джазовая фуга.
– Сколько их было! – протяжно выдувает Коцак.
– Десять – если я не ошибаюсь.
– Насмешница… Я о другом. Тут ни одного существенного повторения: ни в цвете глаз, ни в форме губ, ни в объёме бёдер, ни даже…
Слышаться шаги, щелчок и плавное «швах».
– … ни даже в манере пить шампанское.
– Одержимый Коцак. Совсем больной польский мальчик.
– Вот взять, хотя бы, вас – тебя и твою тёзку. Ведь совершенно разные берега. Один средиземноморский, другой – нордзейский. Цветок и камень, изящная статуя и немая глыба, каприз и чувственная немота. А стиль одежды, а как вы курите, а … И чёрт возьми, всё это мне уже давно знакомо, пройдено. Это не я о вас – это вы во мне. Живёте внутри и мучаете. Каждый раз вновь. Словно вы божественные исключения, будто не бывало ещё подобных… А ведь это ошибка. Моё повторяющееся нескончаемое заблуждение о себе и о вас.
– Хватит! Есть вещи, которые мужчины должны держать при себе или, на худой конец, рассказывать своим озабоченным матерям. Скажи – ты записал диск?
Последовало резкое свистящее «швах», шаги и джазовая фуга взревела хором античной трагедии
– Записал … В последний раз.
– Remarkably! [ 2 ] Ты прав и я тебе где-то сочувствую. Но что делать, если на дворе такое тысячелетие. Если нет больше Женщин и Мужчин, традиций и правил, греха и раскаяния, если наше существование определяют лишь два стремления – респектабельный артистизм и, убаюкивающий разум, культ обладания. Подумай, какое удовольствие жить без рефлексии, насквозь, голодно жрать бытие и не думать о том, сколько его осталось для нас. Благодарю…
– Ты, Жанет, конечно, умница и умеешь сказать… И всё же ты рано меня приговорила. Я понял. Я только сейчас осознал, что мои псевдо…мои собрания… Одним словом – они нужны мне. И им, Жанет…Им они также нужны. Не только для того, чтобы честолюбивая аспирантка из хорошей семьи написала кандидатскую о проблемах молодёжных субкультур нашего города. Здесь искренность, потребность…
– …которую подпитываешь ты, угождая мне и своему алкающему эгоцентризму!
– Пусть так! Ты ведь не можешь знать обо всём наперёд. Не можешь вычислить сроки, угадать последствия. Возможно, мне ещё только предстоит обзавестись душой и совершить подвиг.
– Мне нужно в туалет, – устало произнесла Жанна и фуга умолкла.
Когда загорелись светильники я увидел Станислава. Он быстро подошёл к окну, отодвинул в сторону тяжёлую занавесь и несколько мгновений созерцал зрелый май. Потом, глядя в пол, закурил длинную, плотно скрученную сигариллу.
– Комментарии? – обратился он ко мне
– ……………..
– Да… Ты ещё не видел моей коллекции.
Коцак хлёстко ударил локтем в обойный фон. Раздалось знакомое «швах», стена вдруг зевнула, на мгновение обнажая пустую темень, и вновь застыла, явив миру пёстрый ряд из одиннадцати фотографий молодых женских лиц и одной незаполненной тусклой ячейки.
– Одиннадцать добытых опасным нырянием жемчужин. Одиннадцать образчиков природной неповторимости и грации. Верно?! Это не просто хобби, приятель. Здесь идея. Смысл. В каждой позе, в каждом жесте, в каждой возрастной черте, в каждой округлости и угловатости. Видишь?!
Длинная сигарилла шпагой порхала от одной фотографии к другой, непроизвольно сверкая малиновым остриём раскалённого пепла и оставляя в воздухе долго заживающие дымчатые порезы. Коцак увлёкся. Чёрные вихры его взбаламученной шевелюры свились по обеим сторонам головы в причудливые бугорки; воротник рубашки, и без того приподнятый по моде, вздыбился ещё выше, затвердел, подчёркивая свистящую резкость движений хозяина. Тут раздался шипящий хлопок и один из матовых светильников распластался на полу нелепым осколочным пятном…
Торопливо, словно сказочный герой, бежавший от злого волшебника, спускался я вниз по широким лестничным пролётам сталинского замка. Уже перед самым подъездом, издалека рекомендующим себя запахом сырости и старушечьего выдоха, я представил как вздрогнет за моей спиной 1937, и как громадина здания тотчас пойдёт мелкими капиллярами трещин, чтобы через долю мгновения обрушиться всей надломленной монументальностью в широкую горловину весеннего проспекта.
Правда, ничего похожего не произошло. Я благополучно вышел из холодного подъезда, смаху и глубоко вдохнув пьянящую испарину, беременного грозою воздуха.
На свободе сразу возникли и ясные мысли, и деятельная бодрость, и воспоминание о сотовом, давно молчавшем во внутреннем кармане куртки. Я удивился, что мне не звонит директор, ведь до конца второго за всю мою предшествующую жизнь отпуска оставалось каких-то полтора дня, о которых думалось с тревожным содроганием. Заявленный мною проект стоял, тогда как сроки его сдачи, движимые усилиями извечной подлости, поджимали под самое горло. Оказалось, что телефон просто-напросто выключился, поэтому мир так долго и не беспокоил одного из своих бесчисленных абонентов.
Я ткнул в кнопку «NO» и маленькое чудо случилось – устройство ответило музыкально-световой улыбкой, а через пару секунд нашло и сеть. Тут же, с интервалом в одно моргание, в мою жизнь прорвались три шустрых sms и таинственно замерцали одиннадцатью цифрами незнакомого моей телефонной книге номера. Я открыл первое из них:
