– Может, и понимать нечего? – предположил герр Бесслер.
– Рихард Вагнер не пользовался номерами для названий опусов, как мне кажется, – сказала хозяйка дома.
– Верно, верно, – согласился герр Гальцинг, – но в кругу близких ему мастеров есть те, кто проявлял любовь к круглым числам. Наверняка вам не случалось читать толстенную биографию Козимы Вагнер, сочиненную графом Рихардом дю Молен-Экаром. Книга эта – безмерное восхваление, панегирик, словом, сплошное преклонение и благоговение, посему к ней следует относиться весьма критически. Но, невзирая ни на что, этому графу удалось уложиться «всего» в тысячу страниц, живописуя эмоциональные всплески «великой супруги» маэстро Вагнера!
– Говорите, в сто страниц?
– Нет, в тысячу.
«Желтое сердце». Тяжело читаемая… «Отклонение от темы». Не знаю, не знаю. Эти названия мне не по душе. Думаю, придется все же оставить «Башню Венеры». Представляю, что мою книгу с высокомерной улыбкой читают какие-нибудь непорочные умницы у портала собора в Сиврэ. Одно стоит на плечах у другой, так они образуют четверть листа. Другую четверть листа образуют непорочные дуры. Эти тоже читают книгу, но только после того, как ее прочтут умницы. Или мою книгу читает королева Гиневра. Она красавица, хоть и несколько узкогруда. К сожалению, на ее постели, у которой она стоит, лежит не кошка, а собака, противная остромордая псина болотного цвета. Королева Гиневра держит в руках концы пояса. Непонятно, раздевается она или же одевается? Если судить по смятой постели, я заключаю, что она только поднялась, следовательно, собирается одеться. Не станет же королева ложиться в смятую постель. Она вперила полный страсти взор в книгу – в мою книгу «Башня Венеры», лежащую на туалетном столике поодаль. Такая молодая и уже дальнозоркая? Неужели? Или она не читает книгу? Может, просто смотрит вдаль, как это свойственно нам, кошкам? Один остроумный, хотя несколько болтливый поэт заключил, что мы, кошки, смотрим всегда так, если, мурча, размышляем о нашем тайном, только нам известном имени.
Интересно, о чем все-таки размышляет королева? О том, куда запропастился гребень, который только что лежал на туалетном столике? Нет, столь банальными вещами королева Гиневра не станет забивать голову. Она вспоминает мрачное одиночество бессмысленно проведенного весеннего дня или о присциллианизме, о котором недавно упомянул в проповеди придворный священник. По утверждению присциллианистов, загадочный первородный грех (загадочный прежде всего потому, что неизвестно в точности, каким образом он наследуется, не по законам Менделя же, в конце концов…) объясняется недоброй человеческой природой. Или Гиневра скорбит о позабытых вчера в церкви любимых перчатках, которых ей уже больше не надеть?
На заднем плане мы различаем и женскую фигуру в темно-красном. В руках у нее цитра. Уж не камеристка ли эта особа в темно-красном, которую королева отправила в церковь на поиски исчезнувших перчаток?«О, моя госпожа, о, я так и не смогла найти их, но пастор показал мне вот эту цитру, тоже позабытую, и спросил, не заменит ли она вам утерянные перчатки?» Или же королеву занимает вопрос о том, имелись ли у Бога соски на груди. Наверняка имелись, ведь все люди, и мужчины, и женщины, созданы по образу и подобию Его. И тут пастор разъярился, покраснел как рак, нет, как платье камеристки, и прошипел: «Если считается, что люди созданы по образу и подобию Божьему, это распространяется исключительно на мужчин. А что до женщин, они, так сказать, созданы… по остаточному принципу». Королева заметила крохотную паузу перед последними двумя словами. У пастора уже готово было сорваться выражение покрепче, однако он сдержался. «Ведь как утверждал Фома Аквинский: «Исток и предназначение женщины есть мужчина. Женщина подчинена ему уже по своей природе». Нигде не сказано о женщине, как о создании по образу и подобию Божьему. Так что ни сосков, ни грудей. Еще чего не хватало», – пробормотал пастор.
Может, королева размышляет о том, какое место уготовить этому зазнавшемуся пастору, позволяющему себе подобные выражения? Может, отравить его любимицу канарейку? Ее любимица канарейка – самочка. А у пастора – самец. Интересно, а у канареек принято называть самцов «петухами»? Мне-то все едино, с одинаковым аппетитом пожираю их: и канареек-куриц, и канареек петушиной породы. И хотя трудно было разобрать, что он там бормочет, королева Гиневра разобрала. А он пробормотал: «Скорее канарейку можно отнести к созданиям, сотворенным по образу и подобию Божьему, чем женщину. Еще чего не хватало». Или же ей, поскольку принадлежащий пастору канарейка-петух ничего ей не сделал и пал бы невинной жертвой, призвать к себе придворного верховного мага (такие существовали в жестокие времена королевы кельтов Гиневры) и велеть ему превратить этого пастора в лягушку? Чтобы он уразумел, какие создания сотворены по образу и подобию Божьему?
Или же она вдруг задумалась о смерти? О своей неотвратимой смерти? Неотвратимой? В ее-то возрасте? В этом возрасте смерть хоть и не кажется неотвратимой, но присутствие ее ощущается близким и отчетливым. Как же быстро пронеслись эти десять лет! Как быстро пронесутся и пятьдесят. (Для меня, кошки, такие периоды просто непостижимы.) Какое счастье все же, что на свете существует смерть. Об этом моя книга, то есть, вероятно, одна глава из нее. Может, королева Гиневра закончила читать как раз эту главу? И лежащая на туалетном столике книга раскрыта как раз на ней? Глава эта называется «Когда смерти больше нет». Можно ли себе вообразить подобное! И не только потому, что со временем на планете от людей повернуться было бы негде, а еще и потому, что жизнь без естественного ее завершения обратилась бы страшнейшей скукой, мир превратился бы в обиталище дряхлых стариков и старух, калек, немощных и недужных. Адом. А смерть оказалась бы на небесах.
Для кого-нибудь.
– Не знаю, – произнес доктор Гальцинг, – случалось ли когда-нибудь такое, чтобы наш друг, отсутствующий сегодня по необъяснимым причинам доктор Ф., не появился бы в четверг, в его четверга Выражаясь на школьном жаргоне… нет и нет, к тому же мне непонятно и то, каким это образом он вознамерился соорудить памятник адвокату Луксу, незабвенному Герману Луксу. Луксу – памятник, который был бы меньше его самого. Посудите сами – ростом под два метра и столько же в обхвате… Бог ты мой! – тяжко вздохнул герр Гальцинг. – Представляю себе отлитого из бронзы Лукса, которого еще и взгромоздили на соответствующий пьедестал… А на пьедестале высечены в камне его страсти: езда на мотоцикле, чревоугодие, пьянство, донжуанство, и, вероятно, эту аллегорию с полным правом можно было бы установить на фасаде пьедестала – я говорю о его доброте и отзывчивости, а совсем внизу можно было пристроить и крохотную фигурку Фемиды. В конце концов именно она была его хлебом. С нее он и жил. А вот ради чего он жил? Ради жизни.
Я ведь тоже знавал его, хотя и не так близко, как наш общий друг доктор Ф., однако достаточно близко, чтобы тоже решиться на создание его памятника. С чего начать? Конечно, с его увлечения слабым полом. Он умел ценить женщин, был дважды, если не трижды женат. Хотя никак не скажешь, что был счастлив все эти разы. В последние годы он предпочитал состоять в гражданском браке со своими спутницами жизни, вероятно, это объяснялось отчасти усталостью от жизни, отчасти чисто практическими соображениями. Мол, если все равно придется расставаться, хоть не придется тратиться на очередной бракоразводный процесс. Первая фрау Лукс – ее я не имел чести знать, – или это была вторая? Ну, он еще называл ее «Люфтганза»… Она была стюардессой, причем поступила в эту компанию, едва ее вновь учредили. Это обеспечивало и ей, и ее супругу массу льгот при приобретении мест. Пару раз Лукс – ради удовольствия – летал в Нью-Йорк позавтракать, а вечером снова возвращался домой. И всего за каких-то шесть марок. В общем, с ней они быстро расстались, я имею в виду его личную «Люфтганзу».
