Да, дорогие друзья, мне приходилось сталкиваться с судьями, неуклонно следовавшими принципу «Кто рано встает, тому Бог дает», и тот, о котором я хочу рассказать, был ярким представителем этой когорты. Бывало, в шесть, а то и в полшестого утра он уже корпит за своим столом, наслаждаясь тишиной и одиночеством в пустом здании суда, а в одиннадцать – все, отстрелялся и со спокойной душой может отправиться домой. Полной ему противоположностью был другой коллега, который, позевывая, появлялся в конторе лишь к полудню, обретал активность лишь к пяти часам и засиживался на работе нередко до глубокой ночи. Есть и регламентированная составляющая в работе судей – так называемые дни заседаний. К примеру, по вторникам и пятницам в распоряжении судьи зал заседаний под номером таким-то. Это не значит, что в этот день он непременно должен проводить судебное заседание. Он может провести его. И зачастую проводит, поскольку бывают дела, не терпящие отлагательства. И все-таки на какой именно вторник и на какую именно пятницу назначить заседание, целиком и полностью в его власти. Не говоря уже о времени начала заседания. Упомянутый мной любитель подниматься спозаранку имел обыкновение назначать первое заседание на семь утра. «Раньше не получается, – сокрушался он как-то в разговоре со мной, – здание заперто».

Но я не хочу сейчас распространяться о различных судейских подходах к распределению рабочего времени. Один предпочитает разделываться со всем одним махом, другой не торопится. Но в свою очередь, медлительность отнюдь не равнозначна обстоятельности и вдумчивости. Я склоняюсь к мысли, что как раз наоборот. Я знал одного судью, говаривавшего: «Судья получает, конечно, неплохо, но и не купается в деньгах. Зато юстиция дарует нам самое ценное: возможность свободно распоряжаться рабочим временем и тем самым выкраивать из него часть для себя». Конечно, все это при условии разумно организованной работы. Я всегда говорил своим стажерам: если вы во второй раз берете в руки папку с делом для рассмотрения, стало быть, где-то напортачили. Судья – не просто чиновник, хотя далеко не все так считают.

– Кто же он в таком случае? – спросила хозяйка дома.

– Судья есть судья. И хотя закон о судьях почти слово в слово текстуально совпадает с законом о госслужащих, он был и остается законом о судьях. Прокуроры – госслужащие. Но и они настолько приближены к судьям, что никому в голову не придет связывать их временными рамками жестко регламентированного рабочего дня. В противном случае карьера их представляла бы своего рода контрастный душ – ведь сколько судей по прошествии нескольких лет становятся прокурорами, а потом снова возвращаются в судьи. А менять с годами сложившиеся привычки, знаете, дело непростое. А тот коллега, о котором я вам рассказывал, работал, как принято говорить, запоем, Кстати, он принадлежал к числу страстных любителей бокса. И вот приходит он после нескольких дней или даже недель полной рабочей абстиненции в контору, видит заваленный бумагами стол, звереет, и начинается… Распоряжения, заявления, жалобы, претензии. Бумаги летают по конторе, словно растревоженные птицы. Канцелярия изнемогает, машинистки воют. День, второй, третий такой работы, и снова тишь да благодать. А коллега N может снова в свое удовольствие молотить кулаками боксерскую грушу.

И вот однажды, как раз в дни рабочей абстиненции, я и принял от него дела – целую груду нерассмотренных дел, а заодно и сутягу в женском обличье.

То, что эта дама – сутяжница, видно было невооруженным глазом. Ей было под семьдесят, она была жирна и бледна. Ее сальные волосы и туфли с задранными носами до сих пор стоят у меня перед глазами.

– Прощу прощения, что перебиваю, – вмешался герр Канманн, из которого обычно слова не вытянешь, – существует теория полого мира. Мир представляет не шар, а внутреннюю поверхность шара. Так что вселенная внутри, расстояния – не более чем оптический обман. Доказательство: носы туфель загнуты кверху. В противном случае они должны были бы загибаться книзу. Прошу прощения, просто хотел поделиться старым анекдотом.

– Вот только не помню, – продолжал земельный прокурор, – сопровождалось ли ее появление мерзким запахом, или он всего-навсего плод самовнушения. «Вы почуете ее присутствие издалека, – предупредил меня мой предшественник, – она вечно таскает за собой сумку на колесиках, и сумка эта гремит по полу коридора. Вы с ней не церемоньтесь, выставьте ее, и конец».

Однако просто выпроводив сутягу, от него не отделаешься. Уже несколько дней спустя после того, как я занял стол моего бывшего коллеги, до меня донесся характерный звук колесиков сумки. Впрочем, и без его предупреждения я все равно бы догадался, кто ко мне пожаловал.

– Наконец вижу человеческое лицо в этой конторе! – трубным голосом возвестила она. – Вот, прошу, неоспоримые доказательства.

И с этими словами раздернула молнию сумки на колесиках.

– Минуточку, – попытался вразумить ее я, – прежде чем мы с вами перейдем к рассмотрению доказательств, прошу вас, взгляните, просто взгляните вот на эту гору дел у меня на столе. Чтобы вы, так сказать, представляли себе объем работы, с которой мне предстоит разобраться.

– Я по поводу моего дяди, – будто не слыша меня, объявила она.

– Ага. Понятно. И вы хотите его обвинить?

– Увольте! Он давным-давно умер.

– Мои соболезнования, – сказал я.

Лицо дамы оставалось каменным, и она ни слова не произнесла в ответ.

– Дядюшки Конрада, – уточнила она после паузы.

– Ага. Понятно. Дядюшки Конрада. По материнской линии? Или по отцовской?

– Естественно, по материнской. Иначе его фамилия была бы не Вольбюр, а Ратгебальд-Пинетти.

– Простите мою рассеянность, – извинился я, – я не сразу вас понял. Значит, дядя Конрад Вольбюр – брат вашей матери, урожденной Вольбюр.

Дама воссияла (продолжая пахнуть):

– Вижу, нашелся человек, который понимает меня.

– И вы желаете заявить на скончавшегося герра Конрада Вольбюра?

– Откуда? Впрочем, все детально написано в представленных мной бумагах.

– Не хотелось бы повторяться, но вы видите эту гору дел? Я только что вступил в должность и не имею возможности изучить сразу все.

– Но мое дело не терпит отлагательства. Разве оно не снабжено соответствующей пометкой? Хочется надеяться.

– Несомненно, однако я еще не успел разделаться и с другими, не менее важными и срочными делами.

– Хочу ходатайствовать перед вами, – от дамы, казалось, исходило свечение, и запах усилился, я даже вынужден был распахнуть окно, – о том, чтобы мое дело было отнесено к первоочередной категории срочности.

– Но посудите сами, ваш дядюшка умер. Неужели для него может иметь значение срочность?

– Он был убит, – шепотом выдавила она. – Зверски и подло убит.

– Мало хорошего, разумеется, – ответил я. – Несчастный Конрад Вольбюр.

– Что вы толкуете? Тоже мне несчастный! Самая настоящая гадина. Пропил два доходных дома, вместо того чтобы передать их в наследство. И свою жену, тетю Софи, бил смертным боем.

– Значит, поделом ему, если нашелся кто-то, кто отправил его на тот свет.

– И это говорите вы?! Прокурор?!

Голос дамы достиг диапазона сирены воздушной тревоги. Я тут же захлопнул окно.

– Я сказал это в частном порядке, – попытался оправдаться я. – Так что прошу меня извинить.

– Я все же считаю, – продолжала дама уже спокойнее, – что кем бы он ни был, все же должна восторжествовать справедливость.

– Говорите, его убили? И когда же? Недавно?

– Где там недавно. В 1922-м.

– А сегодня у нас, если не ошибаюсь, 1964-й?

– Представьте себе, я помню, – строго произнесла она.

– Тут надо вспомнить о сроке давности. Все же, знаете, более тридцати лет…

– На такое убийство срок давности не распространяется! – категорически заявила дама. – Не должен распространяться!

– А кто его убил?

– Разумеется, дядя!

– То есть он решил сам свести счеты с жизнью?