Археология Иерусалима описывается строчкой Алексея Парщикова: «Лунатик видит луг стоящим на кротах». Лунатик отличается от простого человека тем, что не способен свой сон отличить от действительности. Вот так и ты сомнамбулически, будто во сне, ходишь по стоящему на раскопах Иерусалиму, заглядывая в археологические колодцы, забранные решетками и густо засыпанные монетами туристов. Чарльз Уоррен, обходя запрет турецких властей производить любые археологические работы у Храмовой горы, рыл отвесные шахты и вел от них горизонтальные туннели к Западной Стене.

Так почему же Иерусалим так сильно углублен в наносную осадочную толщу? Дело не только в забвении, которое с точки зрения нынешнего положения вещей выглядит смехотворным: есть государство, есть народ, который восстал из могилы (Виленский Гаон писал, что народ Израиля в рассеянии – разлагающийся труп), а колыбель его – родной Иерусалим – находится всё еще в толще безвестности, и Храм все еще стоит в руинах. Выиграны войны, летают самолеты, нет более мощной гуманистической и вооруженной силы в регионе, а сердце Израиля отчего-то изобилует руинами.

Литературной реальности пристало в некоторых случаях меряться силой с действительностью. Литература вообще есть предмет веры в слова и, как любая вера, способна творить чудеса созидания. «Чем незримее вещь, тем оно верней, что когда-либо существовала на земле», – писал Бродский. Как получилось, что удерживаемая и обживаемая в пространстве веры реальность Иерусалима, сформированная Писанием, оказалась заваленной осадочными пластами безвременья? Кроме препятствий, чинимых обстоятельствами чужеродного владенья, есть и вина сознания в том, что им отвергалась земная правда; это обычная ошибка – слабость инфантильного (романтического) сознания, постулирующего примат идеализирующей отвлеченности над действительностью. Ведь нельзя же любить вместо своей жены абстракцию? Иначе не получится ни любви, ни детей. Такое отношение к миру бесплодно, не владеет будущим. Абстрагированный Иерусалим – при всей своей нематериальности – и есть тот новейший мусор – тысячетонные его пласты, завалившие Иерусалим подлинный, подлежащий воскрешению. В этом смысл восстановления Храма, которому предначертано стать вершиной работы по очищению пространства, выполненной археологами со всей возможной мощностью современной науки.

Парк у похожего на крепость монастыря Креста, где провел последние годы Шота Руставели. Согласно легендам, монастырь Креста был основан не то в IV веке императором Константином, не то в XI веке грузинским царем Багратом – на месте, где был вырублен главный крест христианства. Сейчас монастырь принадлежит Греческой патриархии. Но, полагаю, здесь были срублены вообще все кресты того времени: здесь рос лес. Да и сейчас, если пройти подальше за Кнессет и Музей Израиля, можно оказаться в настоящем лесу и встретить оленей и дикобразов. Завидев в высохшей траве стремительный бег последнего, я вспомнил, как в Иране мне один водитель объяснял: нет зверя страшнее дикобраза, наехать на него беда – иголки его так крепки, что запросто можно пробить не то что шину – картер. И еще вспомнил, как в Гирканском заповеднике (реликтовый сумрачный лес горных влажных субтропиков, ажурно-многожильные комли железных деревьев, чьи стволы похожи на мускулы, с которых снята кожа, множество колючих лиан и заросли тонкого бамбука вдоль ручья) играл с товарищем в шахматы перед норой дикобраза, поджидая, когда этот остистый зверь наконец соизволит сунуть свой чуткий мокрый нос под объектив фотоаппарата.

Грузинская патриархия двадцать лет назад прислала в Израиль делегата, которому была поставлена задача вернуть грузинам монастырь Креста, отняв его у греков. Грек-настоятель в припадке пароксизма вылил кислоту на грузинскую фреску с якобы прижизненным портретом Шоты Руставели. Фреску уже восстановили, но история с передачей монастыря «и ныне там».

В просторном парке по дорожкам носятся велосипедисты, роллеры и бегуны, гуляют мамаши с детьми и собаками, а над просторной чашеобразной лужайкой пролетают дальнобойные, преодолевающие больше сотни метров разноцветные тарелочки фрисби, которыми играют в некое подобие гольфа.

Тель-Авив. В сквот на улице Ротшильда приехал выступать знаменитый бунтарь, лидер парижской студенческой революции 1968 года Даниэль Кон-Бендит. Дорогие автомобили останавливаются у входа в сквот, стены которого давно остаются без штукатурки. Актриса Олби Вайнберг, чье амплуа – блондинки, выходит из кабриолета и поднимается по ступеням сквота, чтобы присоединиться к студентам и выпускникам философского факультета Школы искусств «Бецалель» (Бецалель – персонаж Танаха, создатель Ковчега Завета). На столе стоит чайник, из которого можно плеснуть себе кипятку; со стола же разбираются пепельницы. Красный Дани – прозвище французского бунтаря – говорит интересно, и скоро сквот наполняется табачным дымом. Среди прочего обсуждаются проблемы современного Израиля. «Государство Палестина необходимо Израилю больше, чем палестинцам», – утверждает один из участников дискуссии. Другой убежден, что структура политической жизни Израиля напоминает не столько лебедя, рака и щуку, сколько брак на грани развода, который, как известно, самый долговечный: «Структура политической жизни Израиля изобилует равнозначными связями, отсутствием иерархии. И в этом спасение. В Лондоне и Париже недавно случился мордобой и мародерство, а здесь не разбили ни одного окна и ни одного камня не швырнули в полицейских. Положение спасла любовь народа Израиля: единение народа».

Один из пришедших на встречу, англичанин, задает моему соседу вопрос о том, что такое Моссад, что известно об этой службе внешней разведки. «Тайная служба на то и тайная, чтобы такие ребята, как я, ничего о ней не знали, – следует ответ. – Но у меня была девушка – серьезный чин в службе безопасности аэропорта Бен-Гурион. С ней было очень неудобно. Она не пила, траву не курила, по душам не говорила. Что поделать, такая профессия».

Кесария, город Ирода Великого. Туча несется над морем, тень от нее чернильно ложится на волны, плещущиеся в бухте. Ипподром, на котором пятнами проступала кровь коней, распоротых осями колесниц. Арена, водосборные колодцы.

Нет ничего красивей, чем бег лошади на фоне штормящего моря, которое меняет цвет по мере продвижения туч.

Согласно легенде, Ирод, вырезав династию Хасмонеев, из них оставил в живых только свою жену, юную красавицу. Он сильно ее любил, а та его ненавидела. Она вышла на крепостную стену и бросилась с нее, сказав: «Люди, знайте, отныне нет больше Хасмонеев». Ирод не смог расстаться с возлюбленной. Он погрузил ее тело в мед и потом время от времени вынимал его оттуда для выражения любви.

Недостаточно мрачно, чтобы быть правдой, думаю я, и вспоминаю о метафизическом смысле меда. Чтобы собрать килограмм меда, пчеле нужно облететь 150 миллионов цветов. Так пчела сгущает пространство в меде. Андрей Белый называл себя прозрачной пчелой, собирателем пространства. Пчела есть символ метафоры, символ поэзии, так как пчела осуществляет творительные функции: опыляет, сопрягает женское и мужское, подобно метафоре, в сравнении рождающей смысл. Таким образом, попасть в стихи – в вечность – значит попасть в мед. В Кесарии обилие руин. Дворцовые постройки. Тоннели конюшни. Амфитеатр с прекрасной акустикой, где невозможно смотреть балет из-за топота пуант. На гастроли приезжает Большой театр, дает «Жизель», выходит кордебалет и заглушает музыку топотом; издержки античной акустики, когда сказанное вполголоса на сцене должно было греметь на ухо каждому сидящему в амфитеатре.

Дождь над Кинеретом – это сизый свитый столп воды. Огромные камни сложены вдоль берега, местами расчищенного для купания. Рыбаки по грудь в воде с удилищами. Мальки больно щиплют ступни. Чистая ласковая вода. В Тверии заблудились и были обруганы мальчишками на окраинах – им было скучно.