Меряет бесконечными шагами палубу на мостике командир. И нет конца его беспокойным думам. Командир бережет сон бойцов. Гулко разносится шум его шагов над уснувшим кораблем…

…Когда все проснулись, море было таким же свинцовым, как и вчера, но несколько успокоилось. По небу медленно ползли густые, тяжелые тучи. Шторм стихал.

Люди поднимались, словно пьяные, не соображая еще, где они находятся и что с ними. Потом, увидев корабль сидящим на отмели, вспоминали все и спешили на свои посты.

Снова закипела работа. Она продолжалась весь день, и весь этот долгий день над кораблем ни на минуту не умолкал грохот кувалд, визг пил и стрекот клепального молотка.

Шторм приволок к берегу полузатопленную землечерпалку. Ее плотно засосало в песок, и матросы завели на нее концы. Несколько раз припускал сильный дождь. Окоченевшие люди, похудевшие и осунувшиеся, стуча от холода зубами, продолжали работу; офицеры работали наравне с бойцами, и Королев, вспомнив свою былую профессию токаря, вытачивал деревянный руль.

В разгар работы нагрянули немецкие самолеты. Они вынырнули из-за скал, сделали круг над монитором и стали заходить на бомбежку.

Люди привыкли встречаться с самолетами врага на реке или в море, где их корабль мог вести по ним огонь, маневрировать и увертываться от падающих на него бомб. Здесь же он лежал на песке неподвижный, шелушащийся железными стружками, с облезлой башней, уставившейся в небо бесполезными сейчас жерлами орудий.

Фашистские летчики могли хихикать от радости, видя беспомощность и беззащитность своей жертвы; они могли безнаказанно прикончить ее так же, как они привыкли добивать раненых, остающихся на поле боя.

Первый бомбардировщик спикировал и, промахнувшись, угодил бомбой в скалы. Град камней осыпал палубу «Железнякова» и лежавших ничком на песке матросов. Второй бомбардировщик сбросил бомбы в воду, и монитор окатило водой, песком и грязью. Тут Перетятько кинулся на палубу, к своему счетверенному пулемету. Он карабкался по наклонной палубе, как муха по стене. Добравшись до пулемета, матрос повернул его стволы навстречу третьему «юнкерсу». Тот, готовый уже спикировать, получил очередь в лоб. Видно, сдали нервы у фашистского пилота. Не выдержал он единоборства с русским матросом, отвернул в сторону и сбросил бомбы где-то далеко за скалами. Четвертый «юнкерс» камнем ринулся на корабль и принялся поливать его пулеметным огнем. Матросы, кидаясь на песок, старались как можно глубже зарыться в него. Пули изрешетили палубу «Железнякова», и «юнкерс» исчез за горами. Уже собирался спикировать пятый. И тут с палубы поднялась богатырская фигура в бушлате. Это был Овидько. Он стоял, высокий, плечистый, широко расставив ноги. Под его распахнутым бушлатом синели полоски тельняшки — «морской души». Подняв автомат навстречу надвигающемуся самолету, Овидько дал длинную очередь. Это был невиданный поединок — человек дрался с тяжелым бомбардировщиком один на один. Самолет буквально ринулся на матроса, и всем показалось, что он смял его, подхватил и потянул за собой в воздух…

Ужасающий взрыв оглушил всех. Чудовищная воздушная волна окатила людей жаром, засыпала их песком и камнями. Горящие обломки пронеслись над берегом, как метеоры. Когда все стихло и люди стали осторожно приподнимать головы, они увидели плотно влепленные в камни окровавленные обломки самолета, а поперек палубы неподвижного, с пробитой грудью богатыря Овидько…

Так погиб наш любимец Овидько, чье большое доброе сердце было полно любви и нежности к друзьям, Родине и неистребимой, жгучей ненависти к врагу, пришедшему с огнем и мечом на его родную землю…

«Железняков» еще раз пересекал море. Харченко удивлялся, как держится он на плаву, этот осколок корабля, с латаными-перелатанными бортами, лишенный руля и мореходных приборов.

— Развалится. Вот поглядите, развалится! — сказал Перетятько, когда набежавшая волна чуть не опрокинула монитор и все его швы, казалось, собирались разлезться.

— Врешь! Выдержит! — убежденно ответил его друг Кутафин.

И столько уверенности было в этом «выдержит», что Харченко и Королев переглянулись.

Оставив на мостике штурмана, командир и комиссар спустились в кают-компанию. Губа поставил перед ними по стакану чаю, сахарницу, тарелку с сухарями.

— Надо готовиться к встрече с фашистами в Керченском проливе, — сказал командир, отхлебывая чай маленькими глотками. — Знаешь, Алексей Дмитриевич, теперь было бы особенно тяжко и обидно потерять наш корабль…

Да, теперь потерять его было бы обидно до слез! Ни на минуту командир не сомневался в том, что, расставаясь с кораблем, он одновременно расстанется и с жизнью: ведь он, само собой разумеется, не покинет монитор, будет драться до последнего вздоха, до последней капли крови и, когда не останется иного выхода, пойдет ко дну вместе с «Железняковым».

Он задумчиво помешивал ложечкой чай. Пушистый комок вскочил к нему на колени. Пират, верный спутник их странствий, был тут как тут, ожидая ласки. Алексей Емельянович пощекотал кота за ушами, несколько раз провел ладонью по мягкой шелковистой шерсти. Пират вытянул хвост палкой, заурчал от удовольствия.

— Давно не видел тебя, обрадовался, — заулыбался Королев. — Ишь как мурлычет.

В кают-компанию вошел Кузнецов. Он только что побрился, его смуглую шею оттенял ослепительной чистоты воротничок. Лицо у него было озабоченное и грустное. Он вообще-то не мог находиться без дела, а теперь был обречен на полное бездействие: артиллерийский погреб был пуст.

— Нет на свете ничего бессмысленней, чем артиллерист без снарядов, — сказал он огорченно, когда Губа подал ему чай. — А именно теперь, в Керченском проливе, они нам особенно понадобятся.

Утомленные боями и двухдневной борьбой со штормом, люди в кубриках спали богатырским сном.

Командир поднялся на мостик и сменил штурмана. Смеркалось. Был ясный и влажный осенний вечер. Волны поднимались тяжело и устало. В глубине корабля глухо рокотали машины. Громов, этот поистине не знающий усталости матрос, стоял у штурвала как-то по-праздничному свежий, выбритый и подтянутый. Не одну тысячу миль прошел он с «Железняковым». Теперь он вел его в решающий, может быть последний, поход.

Харченко передвинул рукоятки машинного телеграфа на «полный вперед». На двойной звонок ответило учащенное жужжание винтов. Машины застучали, как живое корабельное сердце. На море быстро опускалась холодная осенняя ночь.

Корабль шел в сплошной темноте. Слабый огонек компасной лампочки едва освещал боевую рубку.

«Как найти путь в пролив?» — задавал себе мучительный вопрос командир корабля и не находил на него ответа. Морских карт, чтобы вести на них прокладку пути корабля, на мониторе не было; секстан для определения своего места в море по небесным светилам был разбит снарядным осколком, а компасам, после многочисленных бомбежек и штормовой встряски, трудно было верить. Тем более, что их показания очень давно не проверялись.

И вдруг в прорезь брони Харченко увидел звезду; в эту темную промозглую ночь единственная яркая звезда вдруг засветилась в небе. Необычайное волнение охватило Алексея Емельяновича.

— Видишь? — спросил он штурмана.

— Вижу, — ответил тот. — Она указывает путь на юг.

— Она приведет нас в Керченский пролив! — твердо сказал Алексей Емельянович. — Значит, есть-таки звезда «Железнякова»!

На черном бархате неба стали загораться другие звезды, но ни одна из них не была такой яркой, как эта.

— Громов, видишь звезду?

— Вижу!

— Держи по ней!

— Есть держать по звезде! — отчеканил рулевой, привыкший понимать командира с полуслова.

С этой минуты он не отрывал пристальных глаз от путеводной звезды, которая освещала морякам «Железнякова» дорогу к жизни, счастью и борьбе…