— И вот, — капитан отложил точильный камень в сторону, — на испытательный срок послали Кубышкина бойцом ко мне в роту. В строю он ничем себя не проявил. А когда встал вопрос о нехватке ездовых в обозе санитарной части, в штабе вспомнили Митьку. Физически он был силен и легко, как малых детей, переносил раненых.

И вот тут-то начинается эта грустная история.

Однажды на рассвете, когда мы вели бои с гитлеровцами, обоз нашей санитарной части попал под огонь противника.

В передних санях у Кубышкина лежал раненный разрывной пулей боец Николай Маркелов. Рана причиняла ему, бедняге, страшную боль. Он дремал, просыпался, просил пить и снова начинал стонать.

Когда невдалеке с оглушительным треском стали взрываться немецкие мины, обоз рассредоточился в разных направлениях. Партизаны, отстреливаясь на ходу, хлестали лошадей кнутами и погоняли их криками. Лошади мчались, не разбирая дороги, через кочки, пни, сугробы. Взрывы колотили землю, вскидывали частые черные столбы. Осколки с визгом косили ветви деревьев.

Впереди кипел бой. Это отбивала атаку наседавших гитлеровцев наша головная застава. Вели уже огонь и отряды, замыкавшие колонну.

Кубышкин лежал, подогнув ноги, уткнувшись головой в передок саней. Одной рукой, с намотанными на нее вожжами, он цеплялся за перекладину, скреплявшую сани, другой — все глубже натягивал шапку на голову, стараясь ничего не видеть, не слышать.

Между тем огонь противника становится сильнее, мины разрывались все ближе. Дымом и гарью затягивало лес. Разбитые в щепки подводы, подушки раненых, солома, одежда валялись на снегу. Раненая серая лошадь, запутавшись в постромках, билась в предсмертных судорогах.

— Митька, гони, пропадем! — просил Маркелов.

А Кубышкин прятал голову в сено, что-то бормотал и дрожал. Вдруг он дернулся, приподнялся на четвереньках, дико стал озираться вокруг. Рука его провалилась в солому — ага! — ствол винтовки. Кубышкин потянул к себе винтовку, но та не подавалась — сверху лежал раненый. Ездовой злобно обернулся к Маркелову, уперся рукой ему в живот, рванул винтовку к себе. Маркелов закричал от боли, головой ударился о доски, потерял сознание, но тут же очнулся, ухватил Кубышкина за руку.

— Митька, ты чего? Гони же! Не дури, пропадем!

Кубышкин изо всей силы еще раз дернул винтовку, злобно выругался и стал выкарабкиваться из саней.

Глазами, полными ужаса, глядел на него раненый. Он снова поймал ездового за рукав.

— Не бросай меня! Лучше пристрели!

Кубышкин, злобно матерясь, вырвал руку, наотмашь ударил Маркелова по лицу и вывалился из саней. Перевернулся через голову, вскочил, бросился в засыпанный снегом кустарник. Обдирая лицо и руки, без шапки, совершенно обезумев, бежал он с поля боя.

Щелкнула разрывная пуля — Кубышкин метнулся в сторону, плашмя растянулся на земле, быстро-быстро заработал руками и ногами, пополз, не отрывая лица от снега, скатился в едва заметную канавку, вжался в нее, притаился, затих.

А кони, испугавшись взрыва мины, поднялись на дыбы и понесли сани в сторону наступавших немцев. У опушки сани налетели на пень, Маркелова выкинуло в снег, и тут же к нему подскочил фашист с автоматом…

Утром наши разведчики поймали Кубышкина, а через час командир соединения подписал приказ о его расстреле.

Из хаты, которая в этот день была нашей караулкой, вышел комендант штаба Константин Руднев — брат ковпаковского комиссара, погибшего в Карпатском рейде. Он шел молча, насупив брови. За ним два автоматчика вели Кубышкина.

Партизаны и местные жители угрюмо стояли возле калитки. Необычной была тишина в этой довольно большой толпе — никто не переговаривался. Только усиленно дымили цигарками да снег поскрипывал под ногами все подходивших людей.

Толпа раздалась в стороны, Кубышкина подвели к саням. К нему стремительно подошел сапер Якушенко, поглядел на него с ненавистью, сплюнул в снег и вернулся на свое место. Кубышкин съежился, втянул голову в плечи и растерянно, заискивающе улыбнулся. И это прорвало молчание. Исступленный женский крик прорезал тишину:

— Душегуб проклятый! Фашист!

К Рудневу подошел командир.

— Подгонишь сани с ранеными ближе. Пусть все слышат.

Руднев понял его. Никогда раньше не могло возникнуть у нашего бойца опасение, что товарищи бросят его или не помогут в беде. Раненых выносили из боя ценой собственной жизни, десятки километров тащили на себе через леса.

Преступление Кубышкина было из ряда вон выходящим.

В лесу, на развилке дорог, колонна остановилась. Обоз подтянули к небольшому бугру и расставили сани полукольцом, в два ряда.

На бугор поднялся Руднев. Боец Садыков с автоматом и Кубышкин стояли невдалеке.

В сильном волнении Руднев никак не мог начать речь. Он то поправлял ремень автомата, то трогал шапку-кубанку, снял ее, снова надел, откашлялся и наконец заговорил:

— Товарищи партизаны и раненые!.. Вчера наш боевой товарищ Коля Маркелов погиб. А почему погиб?.. Дали Николаю подводу, а этот фашистский прихвостень, что стоит перед вами, товарищи ездовые и раненые, взял и Николая бросил, а свою шкуру начал спасать…

Руднев задыхался от волнения, расстегнул полушубок, ему было жарко.

— Мне, может, тоже хотелось бы сидеть дома, чтоб не летали пули над головой. Но кто ж тогда погонит фашистов, чтоб мы опять стали жить, как до войны?..

Было тихо. Со стороны села доносилась далекая дробь пулеметной очереди. Задумчив, в нарядном зимнем уборе стоял хвойный лес.

Раненые вытягивали шеи, стискивали зубы, удерживали стоны, чтобы не пропустить ни слова из речи Руднева. Лица стоявших вокруг партизан были суровы.

— Наши матери и жены с детьми, — звенел голос Руднева, — страдают, не дождутся, когда мы фашистских гадов прогоним. Все ждут, и моя жинка, и Садыкова, что аж за Ташкентом. А кто ж их будет спасать, если не мы и не Коля Маркелов, что погиб, товарищи партизаны!

Пот катился по лицу коменданта, воротник прилипал к шее.

— Садыков! — Руднев взмахнул зажатой в руке кубанкой. — От имени Советского Союза приказываю вам исполнить приказ командира… Приказываю… в этого труса, что бросил фашистам подводу с героем-партизаном, пустить беспощадную очередь!..

Последние слова его потонули в треске ППШ. С потревоженных веток деревьев посыпались мохнатые хлопья сухого снега.

Руднев вытер лоб полой полушубка, закурил, вскочил в седло и, крикнув: «Колонна, тро-огай!» — пришпорил коня.

Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву. Полный впечатлений от встреч с друзьями — соратниками по партизанской борьбе, я сидел у окна и смотрел, как опускается тихий закат на луга и скошенные поля, как далеко за садами гаснет последний алый луч солнца, отражаясь в воде мелькающих речек. Здесь проходила когда-то наша чекистская молодость.

В Нежине ко мне в купе подсели попутчики: две девушки и молодой человек. Мы разговорились. Не прошло и часа, как я уже знал, что они студенты-медики и возвращаются после каникул в Киев. Девушки шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками. А молодой человек сидел в стороне и перебирал струны видавшей виды гитары:

Слова песни тревожили, что-то напоминали мне, но что, что именно?..

Я прислушался.

Юноша пел негромко, как бы для себя, не обращая внимания на суету, поднятую девушками. И вдруг я вспомнил… Пытаясь скрыть волнение, я сказал:

— Юра, спойте, пожалуйста, еще раз…

Юра кивнул и запел снова. Но я уже не слышал слов. Песня перенесла меня на много лет назад, туда, далеко, за линию фронта, где бушевали военные грозы. Я вдруг отчетливо, будто видел его перед собой, вспомнил Петра Головко.