— Так и знал, что твой директор слова не сдержит. Экий он всё же… Но ты, сынок, не горюй. Я уж тут поговорил кое с кем из товарищей. Это — не господа, всегда в беде выручат. Словом, завтра деньги будут. Перестань, перестань! — отстраняется он от моих слишком уж горячих объятий. — А теперь иди домой, наколи матери дров. Она уже давно просит, а я никак не соберусь.

На радостях чуть было не забываю о поручении моего спасителя. К счастью, Приеде сам подходит к отцу с просьбой:

— Нет ли у тебя спичек, Криш?.. А, здравствуй, Имант. Ты что тут делаешь?

— Ох, совсем забыл! — восклицаю я, не ответив даже на приветствие старика. — Дядя Приеде, вот вам посылочка.

— От кого? — удивляется старик.

— Племянник послал…

— А…

Передаю ему пакетик. Приеде открывает его, недовольно морщит лоб и опускает листки в широченный карман своего рабочего пиджака.

— Больше ничего он не передал?

— Сказал, что договорённость остаётся в силе.

Старик понимающе кивает головой.

— Ясно…

— Что там такое, Карл? — заинтересовавшись, спрашивает отец.

— Да так, ничего. Племяш тут с просьбой одной приходил, — уклончиво отвечает он… — Так дай-ка мне спичку, Криш.

Отец передаёт Приеде коробок спичек. Старик закуривает и отходит.

— Знаешь что, ты пока домой не ходи, — говорит мне отец. — Скоро конец работы, пойдём вместе. Обожди в сторожке…

Сидеть в сторожке мне не хочется. Опять этот ворчун Матиссенс будет читать проповедь о том, что нынешняя молодёжь забыла бога и обречена на вечные муки. Лучше выйти на улицу и походить вблизи ворот.

Так и поступаю. Заложив руки за спину, начинаю медленным, размеренным шагом прогуливаться по тротуару. Пять шагов вперёд, пять шагов назад. Вперёд — назад, вперёд — назад… Точь-в-точь, как «Козёл» в классе во время контрольной работы.

Вышагивать взад и вперёд приходится довольно долго. Терпение моё подходит к концу. Что же там отец? Когда он выйдет?

Но вот раздаётся протяжный заводской гудок. Пять часов вечера. Рабочий день окончен.

Через несколько минут открываются заводские ворота, и выходят рабочие. Впереди — старик Приеде. Он останавливается посреди узкой улицы, прикуривает. Вокруг него собирается небольшая группа. Она быстро растёт, рабочие заполняют всю улицу. Почему они остановились?

В центре толпы неожиданно появляется знакомое лицо. Да ведь это же мой спаситель!

— Товарищи! — с удивлением слышу я его громкий голос. — Подойдите поближе.

Товарищи! Он сказал «товарищи»! Но ведь только коммунисты так смело произносят это запрещённое слово.

Отчаянно толкаясь, локтями прокладываю себе дорогу поближе к оратору. Я должен услышать, о чём он будет говорить!

— Товарищи! — несётся над толпой. — Я к вам послан городским комитетом Коммунистической партии Латвии. Вчера ульманисовские газеты объявили, что с коммунистами в Латвии всё покончено. Наверное, вы тоже читали об этом. Вот городской комитет партии и решил провести сегодня митинги на крупнейших заводах Риги, чтобы разоблачить эту наглую и бессмысленную ложь. Ульманис и его клика не понимают, что коммунизм уничтожить невозможно так же, как невозможно уничтожить рабочий класс.

— Правильно!

— Верно говоришь! — кричит молодой парень рядом со мной и от восторга передвигает кепку на самый затылок.

— Товарищи рабочие! — продолжает оратор, когда возгласы прекращаются. — Мне нечего рассказывать вам о том, какие несчастья, какую тяжёлую жизнь принесла вам фашистская диктатура Ульманиса. Вам кричат: «Единство нации!» — и выжимают пот во много раз сильнее, чем прежде. Вам кричат: «Латвия — для латышей!» — и строят всё новые и новые тюрьмы, чтобы упрятать туда всех, кто хотя бы одним словом выкажет своё недовольство ульманисовским режимом. Вам кричат: «Вот она — латышская свобода!» — и под шумок грабят нещадно. Растут налоги, цены, квартирная плата.

Но это ещё не всё. Ульманис готовит новый удар по рабочему классу. Он хочет закрыть многие рижские заводы, а вас выслать на деревню, в батраки к серым баронам (серые бароны — так в Латвии презрительно называли кулаков). Гитлеру нужно мясо и сало. И Ульманис взялся снабжать его за счёт вашего рабского труда…

Среди рабочих раздаются возмущённые голоса:

— Никуда мы не поедем!

— Пусть сам Ульманис идёт батрачить!

— Карла и Адольфа в один мешок да в воду!

Мой спутник поднимает руку. Шум стихает.

— Ещё минута, товарищи, и я кончаю… Сегодня мне рассказали, что один глубокий старик, которого обидели ульманисовские прохвосты, сказал: «Отольются кошке мышкины слёзки». Что ж, он — немощный старец, и ему, пожалуй, действительно больше ничего не остаётся, как ждать, когда это случится…

Мне кажется, что оратор смотрит прямо на меня. Опускаю глаза. Почему я чувствую себя так, словно в чём-либо виноват перед ним?

— …Но вы, рабочие, рижский пролетариат, имеющий славные революционные традиции, вы не должны и не будете ждать, пока кто-то другой отплатит ульманисовской банде за нашу горькую долю, за слёзы ваших жён, за похищенное детство ваших сыновей и дочерей…

Голос звенит. Он зовёт вперёд, вливает отвагу и решимость.

— Только собственными руками сбросим мы кровавую фашистскую тиранию. Долой Ульманиса и его клику! Да здравствует Коммунистическая партия Латвии!

— Ура! — кричу я вместе со всеми. — Да здравствует Советская Латвия!

Как белые голуби, взлетают над толпой листочки бумаги. Рабочие быстро расхватывают их. Мне тоже удаётся словить одну бумажку. Куда бы её спрятать? Вот сюда. В кармане пальто прорвалась дыра величиной с кулак. Просовываю туда руку и опускаю листовку.

Но тут происходит нечто совершенно непонятное. Старик Приеде взбирается на ступеньки сторожки и кричит благим матом:

— Ура господину Витолиню — хозяину нашего завода! Ура-а-а-а-а!

— …А-а-а! — поддерживают его два-три недоуменных голоса. Остальные рабочие в замешательстве молчат.

— Ура! — ещё раз провозглашает Приеде и отчаянно машет руками. Что он, с ума сошёл? Сын — коммунист, в «Централке» мучается, а он такое проделывает.

Ах, вот оно что! Из-за угла бежит полицейский, за ним другой, третий…

Смекнув, в чём дело, рабочие подхватывают здравицу в честь господина Витолиня. Подбежавшие полицейские подозрительно оглядываются, но ничего сделать не могут. Рабочие славят своих хозяев — этого не запрещают даже драконовские законы Ульманиса.

Полицейский офицер подходит к Приеде.

— Ну-ка, старик, убирайся отсюда! Нечего орать на всю улицу.

— Минуточку, господин полицейский, — подобострастно улыбаясь, отвечает Приеде. — Ещё разок крикнем, тогда и пойдём. — А ну, ребята, — обращается он к рабочим, — ура в честь нашей доблестной полиции!

В ответ раздаётся громовой хохот. Опешивший полицейский, растерявшись, берёт было под козырёк, но сразу же спохватывается.

— Взять старика! — вопит он, и лицо его становится багровым от ярости.

Но поздно. Приеде уже скрылся в толпе.

Оживлённо переговариваясь и не обращая никакого внимания на полицейских, рабочие большими группами расходятся от ворот завода. Полицейские боятся их преследовать. Избивать одиночек, производить ночные аресты — на это они мастера. А когда рабочих много, полицейские поджимают хвосты. Ведь тут немудрено получить и сдачи.

Взглядом разыскиваю отца. Наверное, он пошёл вперёд вместе с Приеде.

Но тут вспоминаю про своего спутника. Он, только он нужен мне сейчас! Скажу ему, что тоже хочу бороться с ульманисовским режимом, что тоже хочу стать коммунистом. Пусть он посоветует, что мне делать, скажет, как быть!

Куда он делся? Его нигде не видно.

Но вот впереди, далеко-далеко, там, где проходит трамвайная линия, я замечаю знакомую фигуру. Это он!

Стремглав бросаюсь вперед. Идёт трамвай. Только бы мне успеть прежде, чем он сядет в вагон. Скорей, скорей! Сердце колотится так, словно хочет выпрыгнуть наружу.

Успеваю вовремя. Трамвай ещё метрах в пятидесяти от остановки.