Опять хлопнула дверь, заскрипели сани. «Не хочу я ничего делать, не двинусь», — думала Анна. И не знала сама, почему так думает. Но было крепко ощущение того, что происходит нечто необычное.

— Анна! — крикнула снизу Марта.

— Я.

— Ты что там делаешь?

— Ничего.

Некоторое время Марта молчала. Слышно было, как Мартын подхлестывает кнутом своих детских лошадок. Потом Марта поднялась по лесенке. Она остановилась на пороге. Странным образом Анна довольно ясно видела худую, сухую фигуру. Всегдашний холодок прошел у нее по сердцу.

— Был Гаврюшка из Серебряного. Приехали из города, нынче в Серебряном ночуют, а завтра к нам, и всех свиней заберут. Так Похлебкин велел передать.

Анна приподнялась и свесила ноги.

— Что же теперь?

Марта крепко держалась за рукоятку двери.

— Не отдам я свиней…

— Приедут, — сумрачно сказала Анна, — так отдашь.

— Не отдам.

— Что же ты будешь делать?

— Всех зарежу, не отдам.

Анна молчала.

— Ты тут валяешься, лодырничаешь, ты, вместо чтобы по подвалам шляться… — Марта задохнулась, — лучше бы мне подмогла.

Она протянула руку к комоду, нашла спички и чиркнула. Руки ее были непокойны, когда она зажигала свечку.

Ее лицо поразило Анну. Теперь, при свете, оно как бы отдавало все, что скопилось в худом теле с большой грудью за мрачные дни, тревожные ночи. Увидев маниакальный блеск ее глаз, Анна тоже ощутила нервный ток, волною пробежавший по ней. «Зарежет, да, непременно зарежет».

— Мы с Матвеем столько работали, наживали… не такая буду дура отдавать.

— Куда же ты их денешь? — спросила Анна.

Марта молча подошла к окну, открыла форточку и высунула руку. На ладони ее стали таять снежинки.

— Что смогу, светом увезу в город. Остальное пока в ложочке зароем в снегу… Следы заметет.

Анна совсем встала, выпрямилась. Ей было глубоко безразлично хозяйство, богатство, свиньи. Но сейчас она не могла лежать. Туманная сила, точно зажженная кем‑то, подымалась в ней.

— Что ж, — сказала она. — Так и так. Тогда ждать нечего.

— Они сейчас не приедут, там, в Серебряном, ревизия. А потом их напоят, самогона у Похлебкина достаточно. Мы управимся.

— Понятно.

Анна глубоко вздохнула, — взяла с комода коробочку с булавками, поиграла ею и опять поставила. Марта спустилась вниз. Анна некоторое время бессмысленно глядела на пламя свечи, потом быстро задула его и направилась за Мартой, крепкой, тяжеловатою походкой — лестница заскрипела.

А через полчаса она с Мартой уже направлялась к закутам. Марта несла фонарик. Он бросал вперед тусклое пятно света, в котором беспрерывно летели снежинки. Этот снег ложился холодными прикосновеньями на руки, лоб, оседал пухом на ресницах. Он заваливал мир своей беззвучной пухлостью.

Нож был у Марты. Анна зажгла еще фонарь.

— Без мужчины трудно, — сказала Марта.

— Ничего, управимся.

Каждую свинью, дико визжавшую, приходилось связывать и выволакивать в особую закутку, где стояла лампа. Пол густо устлали соломой. Анна чувствовала в себе страшную силу. Марта молчала. Молча, точной и твердой рукой перерезала горла свинье за свиньей. Анна их потрошила. В перерывах вытаскивали солому, напитанную кровью, жгли ее в печке и клали свежую, чтобы меньше оставалось следов. Убирали и потроха. Палить туши было уже некогда. Анна взваливала их на салазки — и одни везла к розвальням, нарочно вывезенным из сарая, складывала их там. Другие — в сугробное место у канавы сада. Тут поразрыли они с Мартой яму, недалеко от дороги, и туда легло четыре туши. Прикрыла их пятая, Люция. Свалив ее туда, Анна лопатой засыпала яму. Снег продолжал идти.

Она чувствовала то напряжение, когда жить можно только двигаясь. Она могла бы свезти на этих салазках, вдоль этого сада, где сиживала с Аркадием, еще десять туш. Все сейчас было укрыто тьмой. Гудели деревья, светился огонек на хуторе. Не увидишь ни Серебряного, ни мирных нив, ни малого кургана. Анна подняла голову. Лицо ее запотело. Снег воздушно–хладным касанием оседал на нем, таял. Ничего не было видно в беспробудной тьме. Она могла говорить что угодно, как угодно. Лишь Господь, может быть, приклонил бы к ней ухо.

Она взялась вновь за салазки, повела их домой. «Мне недолго работать, — прошло в ее голове. — Скоро я отдохну».

В закуте сидела Марта. Перед ней на столе стоял штоф водки, лежал кусок черного хлеба с солью. Нож лежал у стены. На соломе около него кровавое пятно.

— Выпей, — сказала Марта. — Мы одни. Я устала. Я очень разволнована.

Она сказала это со странною усмешкой и протянула Анне стакан. Глаза ее были подернуты мутью. Руки в крови — она наскоро обтерла их.

— Я бы хотела, — продолжала Марта все с тою же нервною усмешкой, — чтобы здесь был Матвей Мартыныч…

Анна выпила. Марта не спускала с нее глаз. Она уже захмелела, язык не вполне ей подчинялся.

— Он сильный, это хорошо… Мужчина должен сильный быть.

Она прибавила грубое слово.

— Анка, я тебя знаю. Мало ли, что твой помер… ты не такая, тебе другой нужен.

Анна налила себе еще водки. Марта вдруг несколько наклонилась к ней, дыхнула спиртом.

— Только если ты у меня под боком Матвея подобрать вздумаешь, я ни на что не посмотрю.

Марта вдруг изменилась. Лицо ее приняло осмысленносвирепое выражение.

Она протянула руку к ножу.

Анна поставила стакан на стол.

— Не боюсь я тебя. Убирайся. Мне и Матвей твой ни на что не нужен.

— А что вы в подвале делали? Почему твой платок там валялся?

— Ничего не делали, — холодно сказала Анна. — Ты эти глупости брось. Я не маленькая.

— Не маленькая…

Марта смотрела на нее пристально. Правду она говорит или нет? A–а, все они умеют врать, мужчины, женщины… Все‑таки продолжать Марта не решилась. Они замолчали. Анна съела кусок хлеба с солью. Ей казалось, что он пахнет кровью. Она резко встала.

— Кончать так кончать.

Борова и свинью, а также поросят оставили, это все, что имели право оставить. Еще двух свиней Анна зарезала собственноручно — Марта ослабела. Все время шел снег. Все время ходили по двору с фонарем. Петухи глухо кричали.

Анна не могла бы сказать, из‑за чего собственно кипела. Но ей страстно хотелось все так сделать, чтобы завтра, когда приедут советские, ничего нельзя было бы ни понять, ни найти. У Марты от напряжения и таскания тяжестей начались боли — она ушла в дом. Анна осталась. Она согрела воды, тщательно замыла следы просочившейся сквозь солому крови, тщательно вылила порозовевшую воду в помойку, засыпала пол опилками, замыла брызги на стенах у двери. Уцелевших свиней перевела в одну закуту, а остальные так вычистила и выскребла, точно там никого и не было. Двери их оставила настежь, чтобы продуло свежим воздухом.

За этими трудами застало ее утро. Оно упорно выкарабкивалось из аспидно–свинцового мрака. В его белесости пожелтел ночной фонарик. Анна пошла в кухню, долго мыла теплой водой руки, сняла передник и переменила платье. Но руки скоро снова выпачкала, запрягая лошадь Марте. Впрочем, теперь от них пахло лошадью, ремнями шлеи, запахами мира и безобидности. Марту она с трудом подняла. Закрыв туши сеном, усадив ее сверху, вовремя спровадила в город.

Маленький Мартын не обращал внимания ни на что. Был ли отец в городе, уехала ли мать, как провела ночь Анна, для него не имело значения. В мире, кажущемся нам огромным, у него существовал счастливый угол. Деревянные лошадки, взвод солдат, пушка, кубики, из которых выходили преинтересные штуки: что могло с этим сравниться? И когда на вопрос: где мама? — Анна ответила, что скоро вернется, он не огорчился и не возражал. Выпив, как обычно, чашку чаю с сахаром и густыми сливками, расставил на полу свою армию.

Анна же почувствовала необыкновенную усталость. Вот теперь она беззащитна! Не только ничего не может делать, просто двинуться трудно, подняться наверх. Ах, как она разбита! Тело ломит, в голове тьма. Фонарь, визг свиней, кровь… «Наверно, сейчас приедут из Серебряного». Из окон ложился белый и бессмертный отсвет снега. «Все занесло, теперь покойно, им удобно будет ехать. Хорошо в этом снеге лежать».