Из порта вышли три лодки, но после взрыва они не видели друг друга. Начался сплошной кошмар, лодку бросало, переворачивало, дергало и наконец швырнуло на береговые скалы, и невозможно было сказать, сколько это продолжалось — часы или минуты.

Саймон потер лицо руками. Ресницы его покрылись налетом соли и склеились, трудно стало открывать глаза. Четверо мужчин… Тут он разглядел расколотый череп — трое живых и один, должно быть, мертвый.

С одной стороны море, теперь сравнительно спокойное; волны выносили на берег спутанные клубки водорослей. За песчаной полоской берега возвышался утес. Присмотревшись, Саймон решил, что по нему можно подняться. Но у него не было ни малейшего желания делать это и вообще двигаться. Так хорошо просто сидеть, а теплое солнце изгоняло из тела жгучий холод бури и воды.

— Сааа…

Одна из фигур на песке шевельнулась. Длинная рука отбросила путаницу водорослей. Человек закашлялся, изо рта его полилась вода, он поднял голову и слепо огляделся. Капитан Эсткарпа увидел Саймона, некоторое время тупо смотрел на него, потом углы его рта изогнулись в подобие улыбки.

Корис на четвереньках отполз на ровное место.

— В Горме говорят, — голос его звучал хрипло, — что тот, кто рожден для топора палача, не утонет. Мне часто казалось, что моя судьба — такой топор. И снова это подтвердилось!

Он с трудом подполз к одному из лежавших и перевернул вялое тело, показалось бледно-серое лицо. Грудь гвардейца поднималась и опускалась, никаких ран не было видно.

— Йивин, — назвал его Корис, — великолепный наездник. — Последнее он добавил задумчиво, и Саймон обнаружил, что смеется, прижимая кулаки к отчаянно болевшим мышцам живота.

— Естественно, — сказал он в перерывах между приступами истерического хохота, — это его качество сейчас самое ценное!

Но Корис уже перешел к следующему телу.

— Танстон!

Саймон обрадовался. За короткий период пребывания в Эсткарпе у него установились дружеские отношения с этим младшим офицером. Заставляя себя двигаться, он помог Корису оттащить двух еще не пришедших в сознание гвардейцев от линии прибоя. Потом, держась за скалу, встал.

— Воды!.. — Радостное чувство, которое он испытал в короткое мгновение после пробуждения, исчезло. Саймон хотел пить, все тело его испытывало жажду. Он хотел пить и смыть жгучую соль с тела. Корис осматривал стену. Из бухты можно выбраться двумя путями. Вернуться в море и попробовать проплыть мимо груды скал — или подняться на утес. Каждый нерв в Саймоне восставал против плавания, против возвращения в воду, откуда он чудом спасся.

— Подъем не слишком труден, — сказал Корис. Он слегка нахмурился. — Здесь и здесь есть опора для рук. — Он встал на цыпочки, прижавшись к скале, вытянул длинные руки над головой, и пальцы его углубились в небольшие щели в ее поверхности. Мышцы на плечах напряглись; он поднял ногу, цепляясь за трещину, и начал взбираться.

Бросив последний взгляд на берег и двух людей, теперь лежавших далеко от воды, Саймон последовал за ним. Он обнаружил, что капитан прав. В поверхности скалы были углубления, подходившие для рук и для ног, сделанные природой или человеком. И вскоре Саймон оказался рядом с Корисом на выступе в десяти футах над песком.

Не было сомнения в искусственном происхождении этого выступа: видны следы инструментов, вырубавших его. Выступ вел наклонно, как рампа, хотя и круто, к вершине утеса. Нелегкая дорога для человека, у которого кружится голова и дрожат от слабости ноги, но намного лучшая, чем он смел надеяться.

Корис снова заговорил.

— Сможешь взобраться один? Я посмотрю, нельзя ли поднять остальных.

Саймон кивнул и тут же пожалел, что избрал такую форму согласия. Он ухватился за стену и подождал, пока мир прекратит вращаться. Стиснув зубы, он пошел вверх. Большую часть пути Трегарт проделал на четвереньках, пока не добрался до пустоты в скале. Подув на израненные руки, он всмотрелся в углубление. Пещера! Другого выхода отсюда нет. Нужно надеяться, что у пещеры есть выход наверху.

— Саймон! — Крик снизу звучал беспокойно, тревожно.

Саймон заставил себя подползти к краю выступа и посмотреть вниз.

Внизу стоял Корис, задрав голову и глядя вверх. Танстон тоже стоял, поддерживая Йивина. В ответ на слабый взмах руки Саймона они начали действовать, каким-то образом умудрившись поднять Йивина до выступа.

Саймон оставался на месте. У него не было желания в одиночку входить в пещеру. Воля, казалось, покинула его, как сила ушла из тела. Но мужество вернулось, когда Корис появился рядом с ним, поддерживая Йивина.

— Здесь какое-то колдовство, — заявил капитан. — Я не видел тебя, пока ты не махнул рукой. Кому-то очень нужно было скрыть вход в пещеру.

— Ты считаешь это очень важным? — Саймон указал в сторону пещеры. — Даже если это сокровищница древних королей, она не интересует меня. Разве что там есть вода!

— Воды! — слабо подхватил Йивин. — Воды, капитан, — настойчиво просил он у Кориса.

— Подожди, товарищ. Еще немного.

Они обнаружили, что открытый Саймоном способ перемещения на четвереньках необходим при входе в пещеру. А Корис едва протиснулся, обдирая кожу на плечах и руках.

Проход оказался сзади, но света было так мало, что они двигались, держась за стены руками.

— Тупик! — Вытянутая рука Саймона упиралась в скалу. Но он вынес приговор слишком быстро: справа показался слабый свет, и Саймон обнаружил, что проход поворачивает направо.

Здесь стало светлее, и они смогли двигаться быстрее. Но в конце прохода их ждало разочарование. Свет не усиливался, и когда они вышли на открытое пространство, здесь были сумерки, а не яркое солнце дня.

Источник света привлек внимание Саймона и заставил его забыть о боли. Вдоль стены шла прямая линия абсолютно круглых отверстий, похожих на корабельные иллюминаторы. Он не мог понять, как они не увидели эти отверстия с берега: они явно выходили в сторону моря. Отверстия были забраны каким-то материалом, пропускавшим свет туманными лучами.

Света, впрочем, было достаточно, чтобы осветить единственного обитателя каменного зала. Этот обитатель спокойно сидел в каменном кресле, вырубленном из той же скалы, что и вся пещера, руки его лежали на широких подлокотниках кресла, голова опустилась на грудь, как во сне.

Лишь когда перевел дыхание со звуком, похожим на рыдание, Саймон понял, что они стоят в склепе. И пыльная тишина зала сомкнулась над ним, как будто их закрыли в гробу без всякой надежды на спасение.

Чувствуя благоговейный страх и тревогу, Саймон приблизился к двум каменным блокам, на которых стояло кресло, глядя в лицо сидящего. Кресло и сидящего покрывал толстый слой пыли. Но Трегарту было видно, что этот человек — вождь, жрец или король — не принадлежал к расе Эсткарпа или Горма.

Его пергаментная кожа была смуглой и гладкой, как будто искусство бальзамировщика превратило ее в дерево. Черты полускрытого лица свидетельствовали о могучей воле и душевной силе, орлиный нос преобладал над остальными чертами. Подбородок маленький, заостренный, закрытые глаза посажены глубоко. Как будто далеким предком этого человека был не примат, а птица.

К тому же его одежда под слоем пыли была сделана из материала, похожего на перья. Стройную талию охватывал пояс, а на коленях лежал топор такого размера, что Саймон усомнился, мог ли мертвец поднимать его.

На голове сидящего была усыпанная драгоценностями корона. На пальцах, сжимавших рукоять топора, блестели кольца. И на всем этом лежала печать такой чуждости, что Саймон остановился, не доходя двух шагов до помоста.

— Вольт! — возглас Йивина походил на вопль. Он заговорил что-то на непонятном языке; Саймону показалось, что это молитва.

— Подумать только, легенда оказалась правдой! — Корис стоял рядом с Трегартом. Глаза его ярко горели, как ночью, когда они уходили из Салкаркипа.

— Вольт? Неужели? — повторил Саймон, и человек из Горма ответил нетерпеливо:

— Вольт-Топор! Вольт, гремевший громами! Вольт, которым и теперь пугают детей по вечерам! Эсткарп древен, его знания восходят к доисторическим временам. Но Вольт старше Эсткарпа! Он из тех, кто жил до человека, каким человек стал сегодня. Род его вымер до того, как человек вооружился дубиной и камнем против зверей. Но Вольт пережил свой род и знал первых людей, и они знали его — и его топор! Вольт в своем одиночестве пожалел людей и топором прорубил дорогу к знаниям и величию, прежде чем тоже ушел от них. В некоторых местах Вольта вспоминают с благодарностью, хотя и боятся его, как всего непонятного. А в других — ненавидят великой ненавистью, потому что мудрость Вольта боролась с их глубочайшими желаниями. И мы вспоминаем Вольта с молитвами и проклятиями, он и бог, и демон. И вот мы убеждаемся, что он был живым существом и в чем-то похожим на нас. Впрочем, может, с другими способностями, свойственными его расе.