Серая птица неподвижна — трудно думается. Грустно вороне, тяжко. Даже люди часто грустят, когда наступает серая оттепель. Но где-то дремлет предвкушение весны. Видимо, в сердце. И ворона с серого столба громко выкрикнула:

— Нет! Не серое у меня сердце!

Получилось не хриплое карканье, какое обычно знают за вороной. Вышло что-то вроде пения. Вам, должно быть, доводилось его слышать. Ранней весной серые вороны поодиночке или парами засядут в голых ветвях кленов, на высоких тополях и — поют. Они не каркают, а как бы постанывают, умильно, ласково. Это у них такой весенний голос. Вскоре после того как вороны запоют, распадаются их несметные полчища, воронье разбивается на пары, и разлетается каждое семейство само по себе.

По серой улице идут отец с сыном. Несут зеленую елку домой, наряжать для зимнего праздника. Отец несет, а сынишка придерживает за макушку, помогает. А тут пропела серая ворона.

— Папа! Что сказала ворона? Почему не «кар-кар», а так, по-красивому?

— Такая у вороны песня.

— Разве в такой скучный день поют?

— Вороны — те поют. Должно быть, видят, а то и вспоминают что-нибудь очень яркое и красивое.

Ворона слышала их слова и догадалась: воробьи просто обманщики! Кто поет, кто может пропеть хоть какую-нибудь песню, у того не может оказаться серое сердце. Мал мальчуган, а знает: «По-красивому…»

Ворона снова запела, гортанно и отрывисто. Потом понеслась догонять свою стаю. Весело махала крыльями в этот серый день оттепели. И чувствовала, что никогда не заведется серость в ее душе.

Наконец настала зима воды. Стужа навела крепкий мост — первый лед. Кинешь камушек — звон разнесется над заливом, а камушек далеко улетит по скользкому льду.

Море ворчит. Море лениво вздыхает, темно-зеленое, подернутое сединой, вечное море. Залив — тот перестал быть водой и стал широким ледяным полем.

Сегодня неописуемой синевы небо. Далеко виден чистый простор. Искрящаяся на солнце белизна.

Черный дрозд весело скачет в клетке и радуется: зима в полном разгаре, а ноги не мерзнут. И лететь никуда не надо. Повезло ему!

Зяблик тоже не тоскует по снегу. Видит его из окна — и довольно с него. Мы беседуем. Я выкладываю новости: куда дятел увел команду поползней и синиц, каково шумелось сегодня соснам в бору… Дрозд, тоже одомашненный, слушает, иногда и сам встревает в разговор.

Втроем в тесном домишке уютно. Будь я один, пожалуй, заскучал бы. Даже нарядная снежная белизна порой наводит тоску. А теперь нас трое — зяблик, дрозд и я. Верная, дружная тройка — один за всех, все за одного. Так хоть до следующей осени продержаться можно.

Солнечный день за окном. Дрозд и зяблик провожают меня в дорогу. Мне надо в дюны и на побережье. Им бы, конечно, больше хотелось, чтобы я никуда не уходил, а целыми днями болтал с ними. Но у меня как-никак работа, и мои приятели это понимают.

Лежала ровная вода. Теперь — ровный лед. Такой же просторный, как прежде водная гладь. За ней видна полоска дальнего берега. Сегодня она выделяется очень резко. Деревья повыше можно разглядеть каждое в отдельности. Значит, воздух прозрачен, спокоен. Но ненадолго. Ясность, хорошая видимость — это к ветру. В тихие сырые дни противоположный берег почти не виден.

В дюнах снега порядочно. Вершины дюн оголены, обдуты ветром. Но во впадинках, ложбинках между дюн увязаешь в снегу выше колен. А песок и сейчас странствует. С обнаженных макушек сгоняет его ветер. И сбегает песок по снегу темными, буроватыми ленточками.

Бойкие заячьи следы разбегаются во все стороны. Тут, в дюнах, зайцы держатся по-хозяйски, не допускают кабанов. Кабан, вижу, прогуливался только один. Протопал копытами по дюне и опять убрался в густой лес соснового молодняка, за дюны. Ничего не добыть кабану в песках. Другое дело — камышовые заросли на заливе. И то, если земля не промерзла. Пока можно, кабаны роют себе ароматные коренья и с наслаждением чавкают в тростниках. А если снег припудрит непромерзшую землю и топкие закраины камышей до весны не закроются ледяной коркой, лучшей зимы кабанам и не надо. Чем же занимаются по ночам зайцы в дюнах — это известно одним только дюнам да самим зайчишкам.

Как побороть искушение, не испробовать ногой скользкую гладь настоящего зимнего льда!

Лед кристальный, как и небо этого прозрачного зимнего дня. Где помельче, виден и дюнный песок, и галька, камушки на дне. Окуни в глубине небось удивляются: небо так четко заметно, как и в погожий осенний день, а вода почему-то не колышется, даже не морщится рябью. Кто пытлив, тот не поленится подняться выше, взглянуть, в чем дело. Окунь — рыба любопытная, забавная. Таращит круглые глаза, любой крючок возьмет. Можно хоть сейчас прорубить полынью и натаскать их целую горку.

Скоро зима подбавит снегу, и в сумраке в глубине залива покойно будет рыбе зимовать.

Кинул камушек — звоном, гудом отозвался заледеневший залив. Ступаю по льду, постукиваю каблуком — звенит. Топаю на месте — гудит, звенит лед. Далеко распространяется звон, пробегает по льду до самого отдаленного берега…

На материке снега больше. Подальше от берега люди, должно быть, уже подкармливают куропаток…

С разбегу скольжу, раскатываюсь. И быстро, и весело. Вдалеке летит белый парус. Ветерок едва поддувает, а парус бежит шибко. И ровно. Это рыбаки на парусных санях едут рубить проруби для подледного лова. Розвальни под парусом скользят быстрей и легче, чем баркас.

Тростниковый мысок глубоко выдается в залив, обойду его. Сухие тростники вмерзли в лед, их торчащие метелки шуршанием отвечают на касание ветра.

Налетели, опустились и рассыпались по береговому снегу светлые с черными кончиками крыльев пуночки. Сюда они прибывают на зимовье из отдаленных северных мест. Тоже летели по птичьему тракту, но их тропа тут и закончилась. С наступлением тепла опять подадутся туда, где прохладней.

Выхожу через старый лес к морю.

Вот и дятел со своей компанией. С утра, полагаю, выстукали и осмотрели огромное количество деревьев. Стайка нашего дятла нисколько не поредела, такая же, как месяц назад. Бойкая, речистая. Поползни и синички все так же деловито судачат, трудятся в сосновых ветвях, неотступно следуют за вожаком-дятлом.

Здесь прошел лось. Основательно натоптано. Мысленно вижу его: тяжелый, на высоких, стройных ногах, с величаво закинутой головой. Легкой поступью шагает по зарослям, озирается на ходу.

И косули прогуливались. Некрупной стайкой. Один след явно пошире остальных. Видимо, козел, вожак. Углубились все в молодой лесок, там потеплей да и посытней.

Море ворчит монотонно и мирно.

Чуть погодя, в самую лютую стужу, оно слегка подмерзнет у края. По заберегу можно будет и пешком пройтись. А пока море и не думает замерзать. Нипочем ему первые морозы.

В бинокль различаю, как на волнах покачиваются изумительной красоты и изящества птицы — белые головки, белая каемка по крыльям, длинные заостренные хвостики. Ах вы, морянки-северянки, и для вас птичья стезя кончается тут.

Отправляюсь дальше вдоль взморья. Еще насмотрюсь на них, грациозных, тонкохвостых морянок…

Снег зарозовел — его подкрасила зорька. Но теплее от нее снег не сделался: ведь и сама заря была холодна, как ночная стужа. Даже, может быть, еще студеней — в предутренний час сучья потрескивали чаще и звонче.

Куропатка с широким шоколадным знаком подковы на груди выбралась из тайника под еловым лапником, встала в пышном снегу на одной ножке, вторую увела в перья и глянула, как восходит солнце. На одной ноге вроде бы потеплей. Солнце выплывает из-за долины. В снегу утопают кустарники. Лишь елочки на опушке и куропачий тайник — высокий островерхий шалаш из еловых веток — единственные зеленые пятна на белом снегу. Шалашик еще с осени устроили люди, и куропатки охотно его обжили. Кто же станет возражать против такого добротного прибежища от вьюги и от свирепого ястреба.