А особенно много противного душе истинно православного русского человека было сказано на тех сидениях о чародействе, и волшебстве, и чёрных наговорах, и об иных бесовских делах благовещенского протопопа и бывшего постельничего царя. И ещё было установлено на Соборе, что то зелье, которым опоили изменники царские в Бозе почившую государыню царицу, изготовила для них своими руками известная ведьма московская, молодая полька-вдова именем Мария-Магдалина. А когда установили бояре и высшие иерархи церковные доподлинно сей умысел дьявольский, то, отбросив всякие сомнения, подписали список о винах попа и Адашева все, кто только ни был на том Соборе. Не подписал его лишь Макарий- митрополит, сославшись на немощность и дряхлость свою.
…Спала августовская жара. Пришёл на землю Ливонскую хмурый и дождливый сентябрь. Магистр был далеко, и войско российское, захватившее Феллин, расположившись лагерем, отдыхало от трудов своих. Но для кого отдых, а для коменданта Феллина окольничего Алексея Адашева началась как раз самая горячая пора. Городовее устроение, приведение к присяге московскому царю жителей и Феллина, и иных соседних городов, размещение остававшегося на зиму русского гарнизона по квартирам, хлопоты по подвозу наряда пушечного и иных воинских припасов — всё то требовало непременного присутствия и участия его. И бывало, что воистину с ног валился к вечеру новоиспечённый феллинский комендант, переделав за день великое множество самых разных дел.
Но всё бы это было ничего, и Адашев даже радовался такому обилию дел, ибо они позволяли ему хоть ненадолго, да забыться, выкинуть из головы все терзания и страхи, обуревавшие его, особенно после приезда того царского гонца. Да только плохо, что совсем не каждая ночь заставала его в Феллине. И совсем не каждую ночь мог он дёрнуть за кольцо в заветной двери, и почувствовать на шее у себя мягкие, пахнущие теплом руки, ожидавшие его весь день, и возрадоваться тому, что пока ещё жив и эта ночь пока ещё тоже принадлежит им.
Как то было ни горько, но приходилось то и дело покидать город Феллин и ехать в другие ливонские города, занятые русскими войсками, и там встречаться, и говорить по всяким надобностям и с большими воеводами, и с магистратом, и с купцами, и с иными разного звания людьми. И нередко бывало так, что назад к ночи он уже никак не поспевал, а то и на другой день его не было в Феллине, и на третий, смотря по тому, как устраивались деда.
Так случилось и в этот, самый страшный в его жизни день.
Адашев возвращался тогда из-под Пайды — тоже осаждённой московитами ливонской крепости за много десятков вёрст от Феллина. Кони притомились, и его маленькому отряду пришлось заночевать в какой-то убогой деревушке, с расчётом уже рано утром быть дома, у себя в Феллине. И действительно, солнце ещё только встало, а они уже въезжали в ворота в главной башне городской стены.
Лениво, не торопясь Феллин просыпался. Растворялись ставни в домах, хлопали двери, над печными трубами начинал клубиться дымок, и в узких улочках и переулках возле рыночной площади уже появились те, кто обычно поднимался раньше всех: служанки, почтенные матери семейств, разносчики с товарами, нищая братия, угрюмый, невыспавшийся работный люд, разбредавшийся по своим мастерским.
Всё вроде бы было в городе как всегда. И всё-таки всё, да не всё! Что-то было явно не так.
Первым, что привлекло внимание Адашева, было совершенно незнакомое ему лицо начальника стражи, собственноручно с поклоном растворившего перед ним тяжёлые, окованные железом створки городских ворот. Уж кто-кто, а он-то давно знал здесь всех начальников городской стражи, и не только что в лицо, а и по именам! Удивили коменданта и многочисленные встречные всадники в татарских одеждах с луками и стрелами за спиной. А кто и зачем расставил их по двое, по трое на всех городских перекрёстках и в устьях улиц? И уж совсем почувствовал он неладное, когда, въехав со своим отрядом на ратушную площадь, увидел, что вся площадь занята той же татарской конницей, оцепившей её со всех сторон, а посреди площади, прямо напротив его дома, стоит высокий столб с кучей хвороста под ним, а рядом помост, а на помосте плаха, а на ней топор.
Но спросить кого-нибудь, что происходит, кого казнят, он просто не успел. Едва он соскочил с коня у дверей своего дома, как тотчас же был окружён какими-то молодцами в чёрных кафтанах и чёрных же шапках, мгновенно оттеснившими в сторону тех, кто его сопровождал. И в ту же минуту двери его дома распахнулись, и оттуда вышел, тоже в чёрном, низкорослый, широкий в плечах человек с тяжёлым, испытующим взглядом из-под кустистых бровей. Адашев, несомненно, знал, видел его прежде на Москве, но кто он такой, как ни силился, сразу вспомнить этого не мог.
— Заждались мы тебя, Алексей Фёдорович. Думали, что ты ещё вчера приедешь… А коли запамятовал, то напомню: коломенский дворянин Григорий Лукьянов сын Скуратов-Бельский. По государеву делу с его, государя великого, указом к тебе… — проговорил человек в чёрном, жестом приглашая Адашева войти в дом.
Увы, слишком долго был опальный постельничий и Челобитной государевой избы начальник на службе царской! И слишком хорошо он знал обычаи земли Московской, чтобы усомниться в том, зачем возник перед ним этот человек… Медленно, не говоря ни слова, поднялся он по скрипучей деревянной лестнице наверх к себе. Григорий Лукьяныч так же молча последовал за ним. У самых дверей в горницу, которую занимал комендант, стояло ещё двое людей в чёрном. Их лиц в полутьме Адашев так и не разобрал. Да и были ли они у них?
— Отдохни малость с дороги, Алексей Фёдорович, — сказал посланец царский, прикрыв за собой дверь. — Пока черёд дойдёт до тебя, мы тут ещё одно дело закончим… А ты собирайся потихоньку. Пожитки свои сложи, бумаги свои посмотри. Что захочешь взять с собой — возьми, а что не надобно тебе, то нам отдай… А велено мне государем великим, Алексей Фёдорович, доставить тебя в целости и сохранности в город Дерпт, к воеводе Хилкову. А там велено тебе ждать его, государя великого, указу, как он распорядится с тобою дальше быть.
— В цепях повезёшь, Григорий Лукьяныч?
— Ну, зачем же, Алексей Фёдорович, в цепях? Ты человек известный! Да и ума великого: сам, чай, знаешь- некуда тебе от нас бежать… А саблю твою и пищальки твои ручные ты мне, Алексей Фёдорович, всё-таки отдай. Мало ли что? Не ровен час…
Медленно, тяжело, как и тогда, когда он поднимался, Малюта Скуратов спустился вниз. Оставшись один, Адашев долго вслушивался в дрожание и скрип рассохшихся ступенек под грузным телом нового царского любимца. Наконец хлопнула входная дверь. И сейчас же, без стука, отворилась дверь в его горницу: в неё вошли те двое в чёрном и молча встали по разные стороны у порога, прислонившись к стене. И опять он не мог различить их лиц — свет из окна не доставал до двери.
Так, значит, не сейчас? И этот столб, и эта плаха там, на площади, не для него? А если не для него, то для кого?… Господи, неужели?! Неужели… для них?!
Страшась и не веря внезапной своей догадке, Адашев шагнул к окну. А когда увидел, что там, на площади, ноги его подкосились: напротив его окна, у стены старого купеческого дома, столь знакомого ему, стояли, выстроившись в ряд Мария-Магдалина и пятеро её малолетних сыновей. На всех на них были надеты белые балахоны, руки каждого стянуты верёвками за спиной, но если глаза мальчикам всё же завязали, то лицо Марии-Магдалины было открыто, и ничто, даже волосы на голове её, густо спадавшие вниз, не могло помешать ей видеть, что происходило вокруг. Ни она, ни дети её не кричали, не бились, не умоляли никого из этих людей в чёрном смилостивиться над ними, избавить их от страшной сей участи. Они лишь молча стояли у стены, безразличные, как казалось, ко всему.
Удивительно, как быстро наполнилась ещё недавно почти пустая площадь людьми! Свободен был лишь строгий квадрат вокруг столба и высокого помоста, окружённый всадниками в лисьих шапках на мохнатых степных лошадях. А всё остальное пространство площади было уже забито людьми так, что и яблоку не было где упасть. Были здесь и московские стрельцы, и почтенные местные бюргеры, и жёны их с детьми, и духовного звания люди, и всякий праздношатающийся сброд, всегда охочий поглазеть на всё, что ему ни покажи. Дивен Божий мир, и никогда не устанет человек дивиться ему! А особенно если это чья-то смерть на глазах твоих…
