— Пустое говоришь, святой отец! Знаю я, у кого учились они. Не у них… У Перуджино они учились![56] Есть такой нечестивец в Италийской земле, растлитель и развратитель душ человеческих. Меня не проведёшь!.. А те, кто расписывал у тебя стены соборные, те учились у другого нечестивца — у Чимабуя,[57] такого же еретика и богохульника, что и он. Не веришь мне — спроси у императорского посла! То-то радости ты ему, поганому еретику, доставил… Коли не по умыслу, так по недогляду своему…
— А на стенах что не по тебе, дьяче?
— А всё не по мне! Всё не по-нашему написано… Вон видишь Христос Спаситель у тебя стоит? А рядом с ним кто? Девка развратная, да ещё пляшет, да ещё бёдрами виляет… Когда ж такое было у нас на Руси? И то, по-твоему, тоже не соблазн?
— Опомнись, Иван! Протри глаза! Али ты с похмелья? Ну, так похмелись прежде, чем в такие дела встревать… Какая же это девка? Это лжепророк!
— А я говорю — девка!
— А я тебе говорю — лжепророк! И Христос вышней силою Своею изгоняет бесов из него! А его крутит, корёжит, распирает! И хитон его в тягость ему…
— А я говорю тебе — девка, поп! И пляшет она, чтобы Господа нашего соблазнить…
Ну, повздорили тогда — и ладно! И забыл отец Сильвестр о споре том нелепом, да и дьяк больше не напоминал ему о нём. Правда, как-то приходила потом большою толпою чернь московская к дверям Благовещения. Кто и вовсе пьяный, а кто и так просто, охотники пошуметь, да побуянить, да людей попугать — одним словом, голь перекатная, босяки… Приходили, кричали, что в Благовещенье ересь чёрная свила себе гнездо и надо-де их, еретиков тех ведомых, всех побить, а иконы их развратные спалить. Но дальше паперти соборной не пустила их тогда стража дворцовая. А потом и вовсе разогнала взашей, чтоб не случилось какой досады государю, с малых лет своих пугавшемуся всякого шума народного пуще огня… То ли сами те люди приходили, то ли науськал их кто-надо было бы, конечно, ещё тогда узнать. Да всё было ему, Сильвестру, недосуг.
И ещё по одному случаю надо было бы много раньше насторожиться ему. Поселился рядом с ним у Зачатия новый сосед, подьячий из Разрядного приказа, тихий такой человек, незаметный: всегда как завидит его, так непременно под благословение подойдёт, и к ручке приложится, и о здоровье осведомится, и о жене спросит, и о домочадцах его, и о ценах на муку и на овёс поговорит, и о других разных житейских делах… А только почему-то ни разу не видел его поп в Разрядном приказе, а вот в Разбойном — видел. Видеть-то видел, а справиться, зачем он там, тоже как-то ни разу в голову не пришло. И тоже, как оказалось, зря.
— Что за дела такие важные, отче, у тебя со стряпчим нашим, с Матюшей Башкиным?[58]-как бы между прочим полюбопытствовал у него не так давно царь, когда они, по обыкновению, сидели с ним вдвоём в Верху, в государевой опочивальне, беседуя о разных делах. — И старец Артемий,[59] бывший игумен Троицкий, сказывают, как пришёл с Белоозера на Москву, так от тебя и не вылазит. Ни к кому не ходит, и у меня ни разу не бывал, а у тебя чуть не каждый день…
— Дела всё больше Божественные, великий государь, — отвечал ему поп, всё ещё не чуя в беспечности своей никакого подвоха себе.
— Новую веру, сказывают, ищете?
— Вера у нас у всех, государь, одна — христианская. А вот рассуждает о Боге всяк человек по-своему… Бог един! Но для тебя у Него свой лик, а для меня другой. А кто и вовсе всю жизнь в потёмках блуждает, ищет Его, а найти не может. И оттого тоскует человек, и ропщет, и молит Его о знамении, а ближних своих — о помощи себе. Не вижу я в том греха, государь!
— Не видишь, отче?
— Не вижу, государь. Лишь бы душа стремилась к Богу истинному, лишь бы слушал человек совесть свою, а Божество рано или поздно откроется ему. Пытлив ум человеческий, и вечно стремление его к правде. И не избежать никому из нас заблуждений, и тоски, и страданий на пути к ней… Матюша вон сомневается в жизни нашей загробной, говорит: «А что то царство Небесное, а что то второе пришествие, а что то воскресение мёртвых? Ничего такого и нет! Умер ин, то умер, по то место и был…». И он ведь не один такой…
— Ну, а ты что?
— А я утешаю его, государь! И по Священному писанию ему объясняю, и по разуму человеческому наставляю, и о деяниях, о великих чудесах святых апостолов и чудотворцев ему толкую… Больно видеть мне страдания его душевные, государь! Чист он и разумом, и сердцем своим, как дитя, и искренен в блужданиях своих. И то великий грех будет мне, пастырю недостойному, коли не приду я на помощь ему и другим, таким же, как и он…
— А ну-ка он прав, святой отец? Матвей тот Башкин? А ну-ка и вправду так: «Умер ин, то умер, по место и был»?
— Нет, государь, не прав! Не может того быти… Коли нет жизни за порогом земным, то и вообще ничего нет. И нет во Вселенной тогда ни смысла, ни стройности, ни закона Божьего. А есть лишь один хаос, да произвол человеческий, да могильный мрак…
Долго в тот вечер беседовали они о Боге, о душе, о вере нашей истинной, православной. И задумчив, и печален был государь, отпуская потом попа от себя. Но светла была та печаль, и кроток был взгляд царя, и ничто ни в словах его прощальных, ни в облике ласковом его не предвещало тогда беды.
А беда всё-таки пришла! И пришла она, как всегда то бывает, оттуда, откуда ни сам поп, ни близкие ему не ожидали её.
Случилось это в дни, когда в Кремле заседал очередной Освящённый Собор, созванный царём и митрополитом для исправления богослужебных книг. Сильвестр, постоянно занятый у государя в Верху, почти что и не ходил на этот Собор и даже не очень следил за его ходом, полностью положившись в том на Макария- митрополита, наставника и давнего покровителя своего. А оказалось, что даже и власть митрополита, и давнее расположение его, первосвященника российского, к нему- это далеко ещё не всё, чтобы можно было оставить такое важное дело, как собрание всех высших иерархов церковных, без его, Сильвестра, вседневного попечения, а иначе говоря — на самотёк.
Сильвестр, конечно, нимало не удивился, когда в один из вечеров на второй неделе сидения соборного государь в неурочный час вызвал его к себе. Такое случалось не раз, и мало ли по какой причине опять возникла в нём нужда? Но едва поп вошёл в царскую опочивальню, как по одному лишь хмурому, исподлобья взгляду царя, встретившему его, он понял, что что-то произошло. Нет, неспроста, не для беседы тихой и задушевной вызвал его на сей раз царь.
— Ну, доигрался, упрямый поп? Говорил я тебе — поберегись! Не путайся с кем попало, наставник царский, блюди свой чин! А тебе хоть кол на голове теши. Никого не слушаешь, кроме себя, — сказал царь, протягивая ему какой-то свиток, лежавший у него на коленях. — На, читай. Да внимательно читай, поп! Тут речь не о пустяках, тут речь о твоей голове…
Недоумевая, Сильвестр медленно, стараясь унять неведомо откуда взявшуюся дрожь в руках, развернул свиток. А когда развернул, то при первом же взгляде на написанное потемнело у попа в глазах, и опустились руки его, и холодный пот выступил у него на лбу.
То был донос! Страшный донос — государю и всему Освящённому Собору на него, попа лукавого, ведомого всем еретика и отступника веры нашей истинно христианской, волка в овечьей шкуре, растлителя и погубителя многие души невинные, и колдуна, и заговорщика, злоумыслившего вместе с другими злыми еретиками и люторского закону людьми церковь нашу апостольскую порушить, а иконы все святые извести и книги церковные пожечь, а вместо истинного православия напустить на святую Русь веру жидовскую, на крови Господа нашего Исуса Христа замешенную. А в совете с ним, попом Сильвестром, многие люди московские: государева двора стряпчие Матвей да брат его Фёдор Башкины, бывший игумен троицкий старец Артемий, и епископ рязанский Касьян, и беглый соловецкий монах Исай Белобаев, да другой беглый монах Феодосии Косой,[60] да дворяне Старицкого-князя братья Борисовы, да иные многие государевы люди, и священнослужители, и старцы лесные, и других разных чинов и служилый, и торговый, и чёрный народ. «Измена, государь! Измена среди нас, святые отцы, хранители церкви Христовой! — вопиял тот свиток. — Заступитесь, не попустите погибнуть вере нашей святоотеческой! Обороните державу Российскую, от прародителей наших Богом хранимую!» А дальше шёл перечень вин благовещенского протопопа Сильвестра и соумышленников его. И как они собирались у протопопа в избе у Зачатия, и как веру Христову хулили, и письма подмётные рассылали по ближним и украинным городам, и народ смущали, и постов не соблюдали, по все дни скоромное ели, и с иноземными людьми его сговаривались, чтобы вере православной на Руси не быть.
