С другой стороны, если бы он решился на самоубийство, то скорее всего застрелился бы у себя дома, вместо того чтобы обрекать себя на мучительную смерть на дне карьера.
Итак, я поехала в Лаценбург. В Вейнгейме уже выли сирены полицейских машин и карет «скорой помощи», однако, как ни странно, мне навстречу не попался ни один из этих автомобилей. Ориентировалась я здесь крайне плохо и не могла ехать окольными путями: пришлось гнать машину через центр. По всей видимости, они решили подобраться к горящей машине снизу, и даже не пытались проехать к карьеру сверху, по горной дороге, чему я была несказанно рада.
В Ладенбурге я вылезла из машины перед домом Витольда, оставив ключи в замке зажигания. Перед этим я основательно их протерла, не забыв также руль и приборную доску.
Я стояла на улице, размышляя о том, как бы мне добраться до дома. Ехать на электричке, такси или трамвае и уж тем более ловить машину казалось слишком рискованным. Значит, другого выхода не было: мне предстоял далекий поход в холодную осеннюю ночь. Насколько далекий? Неизвестно. Расстояние, которое можно очень быстро преодолеть на машине, покажется бесконечным, если идти пешком. Конечно, я могла бы где-нибудь спрятаться, а рано утром сесть на трамвай. Но тут я обнаружила, что в спешке забыла взять деньги: в кармане пальто лежачи только документы и ключи от машины.
И я пошла пешком. Все небо было усыпано звездами. Я по возможности держалась в тени, выбирая узенькие улочки, и старалась красться как можно тише.
«У-бий-ца!» — пульсировала в висках кровь. Подстроившись под этот ритм, я зашагала быстрее. Почему же моим злодеяниям все время сопутствовала удача? Почему меня так никто и не заподозрил, не уличил?
И снова помог случай: по дороге мне попался мужской велосипед — старый драндулет, выкрашенный черной краской, скорее всего брошенный. Не долго думая я потянула к себе руль. Видимо, велосипед был предназначен на выброс, иначе владелец не оставил бы его здесь, рядом с мусорными баками. Я пыталась перекинуть ногу через раму, как вдруг крышка бака резко откинулась. От испуга я полетела на землю вместе с велосипедом. Из контейнера, словно кукушка из часов, высунулась голова какого-то бомжа. Что есть мочи он завопил:
— Грабят! Убивают!
Невозможно описать словами ужас, охвативший меня. Но еще сильнее был инстинкт самосохранения: прочь отсюда, прочь от этого выродка, для которого десять заповедей наверняка значили еще меньше, чем для меня.
Прежде чем он успел вылезти из своей конуры, я вскочила на ноги, оседлала велосипед и, не опускаясь на сиденье, изо всех сил принялась крутить педали. Через несколько минут пришлось остановиться и перевести дыхание. Меня охватила эйфория: да здравствует свобода!
Я не была опытной велогонщицей, но мысль о том, что теперь мне не придется всю ночь напролет идти пешком, была крайне приятна.
Когда я добралась до Мангейма, вокруг не было видно ни зги. В окнах уже стал зажигаться свет: люди, которые работали в утреннюю смену, собирались принять душ. Машины направлялись в город. Я оставила велосипед на автостоянке и последние несколько минут шла пешком. С трудом поднявшись по лестнице и войдя в свою квартиру, я решила никогда больше ее не покидать. Забраться в постель и не вставать. А еще лучше — заснуть и не просыпаться.
В лицо мне пахнуло холодом и сигаретным дымом, правую ногу резко свело судорогой. Переполненная пепельница и свитер песочного цвета напоминали о Витольде, который еще несколько часов назад сидел здесь целый и невредимый.
Я распахнула окно, проковыляла в спальню и, не раздеваясь, рухнула на кровать. Внезапно откуда-то выскочила черная тень и бросилась на меня. Это был перепуганный Дискау, с которым я так и не погуляла вечером. Теперь уже едва ли стоило забираться под одеяло: так или иначе скоро придется вставать и идти в контору. Я валялась на кровати и почесывала собаку за ухом, не в силах принимать какие-либо решения, а уж тем более действовать.
Ах, если бы заболеть и оказаться в больнице, в стерильной, белоснежной постели, видеть вокруг себя только незнакомых людей и ни с кем не разговаривать! Никакой ответственности, никаких обязательств! Я мечтала о растительном существовании, о состоянии полузабытья.
Но через полчаса я встала и пошла в душ. Я привела себя в порядок, убралась в квартире, выпила немного чаю и ненадолго вывела Дискау на травку. Я поднялась наверх с газетой в руке. Вообще-то по опыту мне было известно, что о ночных происшествиях никогда не пишут на следующее утро, — ну разве что эти события имеют мировое значение.
Как обычно, я взяла пса на поводок, вышла из чисто прибранной квартиры и поехала на работу. Мне предстоял очень тяжелый день.
Незадолго до обеденного перерыва раздался звонок из полицейского участка: меня попросили приготовиться к небольшому разговору прямо в бюро. На этот раз они приехали вдвоем, оба с очень серьезными лицами. Не звонил ли мне вчера их коллега, некий комиссар Вернике? А может быть, он заезжал ко мне домой?
Я все отрицала. Где я была? После работы поехала домой, по пути сделав кое-какие покупки. Немного отдохнув дома, вывела собаку на вечернюю прогулку. Я указала на Дискау, который лежал под столом, словно он мог выступить в роли свидетеля и подтвердить мои показания.
Звонил ли мне господин Энгштерн? Навещал ли он меня?
Я снова ответила отрицательно и сказала, что в последний раз видела его дней десять назад. В конце концов я спросила самым возмущенным тоном, на который хватило сил, что означают все эти вопросы.
Один из полицейских, молодой и крепко сбитый, как и его покойный коллега, тяжело вздохнул и отрывисто сказал:
— Завтра вы сами узнаете обо всем из газет. Прошлой ночью мой друг Герман Вернике сгорел в своей машине.
— Как это произошло? — спросила я.
— Если бы мы сами знали, то не сидели бы сейчас здесь, у вас, — ответил второй полицейский, который казался немного дружелюбнее. — Но, вне всякого сомнения, речь идет об убийстве. Вернике расследовал загадочные смерти трех женщин. Вероятно, убийцей был Энгштерн, хотя многое еще не ясно. Мы знаем, что Вернике собирался навестить Энгштерна, чтобы проверить свои новые предположения. С тех пор его никто не видел, а сегодня ночью его наполовину обугленное тело достали из расплющенной машины.
Про тело Витольда он ничего не сказал. А что, если я сама спрошу его? Однако это было бы чересчур смело.
— Где же это произошло? — Такой вопрос звучал более нейтрально.
— Машина рухнула в пропасть неподалеку от Вейнгейма. Перед этим моего друга, который находился без сознания или уже был мертв, облили бензином, — с трудом сдерживая гнев, сказал младший.
Я знала, что бледна как смерть и вообще выгляжу самым жалким образом, но, ввиду того, что мне пришлось выслушать, такой облик был сейчас вполне уместен.
Они еще раз настоятельно рекомендовали мне вспомнить все, о чем Витольд говорил со мной в последнее время, и позвонить, если что-то покажется странным.
— А что говорит он сам? — невинно спросила я. Они обменялись взглядами.
— Он не может ничего сказать, — сказал один.
— Почему? — спросила я. — Он что, сбежал?
— Он при смерти, — последовал ответ. — Не исключено, что он может скончаться уже сегодня, так и не приходя в сознание. Врачи говорят, нет никаких шансов. Он тоже находился в рухнувшей машине, но его оттуда выбросило. Вероятно, хотел выскочить, но опоздал на какую-то долю секунды.
В моих глазах был написан ужас.
— Где же он? — спросила я.
— В больнице Ордена иоаннитов. О том, чтобы навестить его, не может быть и речи. Он все еще подключен к аппарату искусственного дыхания, но не надейтесь понапрасну.
Полицейские вежливо попрощались. Сразу же после их ухода ко мне заявился шеф, на лице которого было написано любопытство.
Я коротко сообщила ему, что снова умер один из моих знакомых.
— Госпожа Хирте! Больше всего меня беспокоите вы сами! — воскликнул он. — Посмотрите в зеркало, у вас жуткий вид! Немедленно к врачу! Это приказ! И я не хочу, чтобы после этого вы опять возвращались сюда. Вы послушно пойдете домой, ляжете в постель и будете делать все, что скажет дядя доктор. Мне начинает казаться, что вы не рассчитали сил, пытаясь неуклонно исполнять свои обязанности. Такие несчастья могут подкосить даже сверхчеловека!
