– А ты не принимай близко к сердцу, – пытался Вольцов его урезонить.

– Но есть же у нас какая-то честь! А если так, мы обязаны… хотя бы заявить в полицию…

– В полицию? – Вольцов постучал себя пальцем по лбу. – Там тебе скажут, что это поклеп на партию!

Некоторое время Хольт оторопело сидел на кровати. Но потом сказал с вызовом:

– Ведь речь идет о… о справедливости. Возьмем же дело возмездия в свои руки! Помнишь, как Карл Моор: «Мое ремесло – возмездие!» Отомстим Мейснеру за Руфь Вагнер!

– Меня эта юбка не интересует, – буркнул Вольцов. И вдруг он заходил по комнате взад и вперед. Потом неожиданно сказал: – Правда, Мейснер, хоть это и старая история, изгадил мне мою карьеру в гитлерюгенде. Тем более мне в это дело лучше не соваться… Ну да ладно, я подумаю.

Последние дни перед началом каникул Хольту пришлось все же походить на занятия. Школьники встретили его ликованием, но Вольцова не было, и у Хольта сразу упало настроение. Он и без того был сам не свой, оттого что так и не удалось больше повидаться с Мари Крюгер. Предстояли уроки по математике, физике, естествознанию и два часа гимнастики. В коридоре на страже стоял Глазер.

– Сегодня мне выступать у Бенедикта с напутствием, – объявил Земцкий. Бенедикт требовал, чтобы перед каждым его уроком кто-нибудь произносил напутствие, заканчивающееся словами: «А потому да здравствует спорт!»

– Как только я скажу «а потому…» и подмигну левым глазом, орите во всю глотку: «…Картошку жри в мундире!» Идет? Давайте прорепетируем!

Он взобрался на кафедру и выкрикнул:

– Несмотря на богатый урожай картофеля, нашей высшей заповедью остается бережливость. А потому…

– …Картошку жри в мундире! – грянул хор.

Хольт сразу же по поступлении в класс выкинул на уроке гимнастики номер. Он процитировал стишок Вильгельма Буша: «Нам предки наказали топить в вине печали» – и закончил: «А потому да здравствует спорт!» С той поры благолепная традиция стала поводом для шалостей и бесчинств.

Урок математики Шёнера: Феттер вытащил из парты колоду карт и роздал соседям.

Урок физики прошел более оживленно. Предмет этот вел Грубер. Все повалили в физический кабинет.

Грубер, стоя за лабораторным столом, собирал электрофор. Класс благим матом проорал ему: «Хайль Гитлер!» Дело в том, что маленький шарообразный старичок, которому перевалило за шестьдесят, был туг на ухо, вернее, почти совсем не слышал. Он бодрился, носил охотничьи костюмы из зеленого грубошерстного сукна и постоянно говорил: «Я все великолепно слышу. Я слышу все, что творится в классе, и делаю соответствующие выводы». Отыгрывался он на том, что придирчиво следил за всеми и наказывал даже того, кто просто шевелил губами. Ученики приспособились: они научились с закрытым ртом издавать самые невероятные звуки.

Урок начался под вой и зловещее рычание первобытных дикарей. Хольт в подобных забавах не участвовал. Он читал книгу, держа ее под партой.

– Хольт, к доске! – вызвал его Грубер.

Он говорил очень тихо, Хольт не услышал, и тогда весь класс заревел хором:

– Хольт, к доске!

Хольт поднялся и сказал:

– Я шесть недель отсутствовал.

Грубер, разумеется, не расслышал,

– Записки ваши мне не нужны, – сказал он.

– Я отсутствовал, – повторил Хольт.

– Потому-то я и хочу вас спросить, – настаивал Грубер.

– Ну а мне неохота отвечать! – выкрикнул Хольт во весь голос и сел с равнодушно-вызывающим видом.

Класс так и грохнул, но тут же осекся, увидев, что коротышка-учитель разинул рот и ловит воздух, собираясь с силами для ответа.

– Я все отлично слышал, – закричал он наконец. – Ему, видите ли, неохота отвечать! Я выношу вам порицание и записываю его вот сюда, в классный журнал. – И он начал отвинчивать свое вечное перо.

Но тут вскочил Земцкий и быстро-быстро защебетал:

– Господин учитель! Господин учитель! Позвольте, позвольте мне! – Он кинулся к Груберу, который с готовностью подставил ему ухо. – Его нельзя наказывать, понимаете, он был болен! У него была скарлатина мозга. Доктор сказал, у него еще долго мозги варить не будут. Понимаете, он не виноват!

Грубер стоял в нерешительности.

– Да, да! Он заговаривается! С него нельзя спрашивать! – эхом откликнулся класс.

– Он временно спятил! – умоляюще лепетал Земцкий. – Пожалуйста, не наказывайте его.

Хольт с неудовольствием наблюдал эту сцену.

– Неправда, я совершенно нормален! – сказал он, вставая. Но как раз это заверение возымело на учителя обратное действие; к тому же больной ученик устраивал его больше, чем смутьян. Он снова завинтил свое вечное перо.

– Принимая во внимание ваше болезненное состояние, я на сей раз воздержусь от занесения вашего проступка в классный журнал, – объявил он и добавил: – Молодой человек, щадите свой мозг! – вызвав этим в классе взрыв энтузиазма.

Хольту не доставила удовольствия выходка Земцкого. До чего все это надоело, думал он. Мысль, что ему надо увидеть Вольцова, не давала ему покоя.

Перед высокой каменной оградой стояло несколько военных автомашин: уж не отец ли Вольцова приехал в отпуск? Хольт с интересом оглядел два вездехода с установленными на них пулеметами, несколько мотоциклов с колясками и большой лимузин. В машинах среди груды вещей сидели солдаты в касках, с карабинами, в заляпанных грязью сапогах. У всех был усталый, помятый вид, словно после долгого и трудного путешествия.

В холле как попало стояли чемоданы. В одном из кресел храпел унтер-офицер, вытянув ноги в грязных сапогах на дорогой ковер. Комната Вольцова была пуста. Безуспешно покричав его в коридоре, Хольт уселся на кровать дожидаться.

У Вольцова от бессонницы припухли и сузились глаза.

– Отец пал в бою. Дядя Ганс приехал ночью – прямо из России, через Венгрию. Его перевели в Берлин… Брось… – отмахнулся он, – не стоит… Такова участь солдата. Вот только мать… Дядя Ганс обещает поместить ее в клинику для нервнобольных. И это жена офицера! Пойдем, я познакомлю тебя с дядей Гансом.

Он ввел Хольта в обширную сумрачную комнату. Хольт увидел тощую фигуру, распростертую на кушетке под окном. Генерал-майор Вольцов был без мундира, в одной рубашке с засученными рукавами, сапоги валялись на полу. На курительном столике стояла целая батарея бутылок из-под вина и коньяка, тут же лежали коробки сигарет и основательно початый ящик сигар.

Генерал слегка приподнялся. «Ага!» – сказал он и снова повалился на кушетку. Вольцов предложил Хольту стул, налил ему коньяку и принялся рассказывать:

– Отец участвовал в наступлении на Курской дуге, ты, конечно, знаешь по сводкам, что там не все ладно…

– Как же, читал. – Хольт чувствовал себя неуверенно в присутствии генерала. – А теперь русские наступают по направлению к Орлу, там предстоит грандиозный бой, небось техники нагнали видимо-невидимо!

Генерал присел на кушетке и поднял рюмку коньяку.

– Друг Гильберта? Оч-чень приятно! Почтим память Филиппа! Прозит! – Он одним духом осушил рюмку. Говорил генерал тихо, но неожиданно высоким, пронзительным голосом. Повалившись снова на кушетку, он позвал:

– Кнот!

Вольцов распахнул дверь и крикнул:

– Унтер-офицер Кнот!

У Хольта занялся дух, коньяк обжег ему глотку.

По лестнице загрохотали шаги, и коренастая фигура в форме защитного цвета остановилась в дверях. Это был давешний унтер-офицер, храпевший в холле.

– Позаботьтесь насчет горючего! – приказал ему генерал, хватаясь за лоб. Он приподнялся на локте. – Не могу понять, куда девался Шрейер.

– Они пили всю ночь напролет, – шепотом пояснил другу Вольцов.

– Господин обер-лейтенант отбыл нынче утром, спешил повидать супругу, – доложил унтер-офицер.

– Да, да, правильно! – сказал генерал. – Вспомнил… Я еще кое-куда собирался. Венцке должен меня быстро отвезти… Общий отъезд шестнадцать ноль-ноль. Все!

Унтер-офицер, грохоча сапогами, спустился вниз. Слышно было, как под открытыми окнами заводят мотор, и вскоре его гудение заглохло вдали. Рядом хлопнула дверь, по всему дому снова пронеслись душераздирающие крики.