На лице у Визе был написан панический страх, его, как примерного ученика, первого спросят о виновнике, а так как он никогда не врал учителям, в случаях же кляузничества бывал нещадно бит, то он каждый раз впадал в мучительный разлад с собственной совестью, от которого спасала его только ложь товарищей: Визе, мол, ничего не знает, его и в классе-то не было.

Вольцов уставился на Хольта:

– Ну, что ты на это скажешь?

Хольт, ни слова не говоря, подошел к доске, снял со скелета череп и опустил его в большой аквариум. Излишки воды вместе с водорослями выплеснулись на пол.

Класс загудел. И сразу же водворилась тишина, все с интересом уставились на Вольцова. А Вольцов уже не владел собой.

– Ну, погоди, – пригрозил он, весь подавшись вперед. – Если ты такой храбрый, приходи сегодня в четыре часа к Скале Ворона. Там я наконец…

– У тебя, я вижу, все кончается кулаками. Больше тебе нечем козырять!

– Сейчас я покажу вам номер, – взвился Вольцов, – номер, о котором заговорит весь город!

Земцкий просунул голову в дверь.

– Гильберт, не надо, не надо, брось! Ты вылетишь в два счета, если тебя накроют!

– Посмотрите на великого Вольцова, – насмехался Хольт. – Ему лишь бы подраться, а перед нашим старичьем трясется, как осиновый лист.

Вольцов уставился на аквариум; там сквозь чащу вьющихся растений скалился поруганный череп и красные силуэты шести тропических рыбок шныряли взад и вперед.

– Зепп, – приказал Вольцов, – давай мне сюда швейцарову кошку!

– Брось, Гильберт, – отозвался Гомулка. – Маас рад будет придраться к случаю, тебя обязательно вытурят.

Но кто-то уже крикнул в коридор Земцкому:

– Неси скорее кошку! Для Вольцова!

Земцкий притащил кошку; взъерошив серую с тигровыми разводами шерсть, пугливое животное, встревоженное гомоном школьников, дико озиралось по сторонам. Вольцов правой рукой поднял ее за шкирку, и она припала к нему на грудь, виляя кончиком хвоста. Вольцов потрепал ее по спинке.

– Спокойно, спокойно, киска! Сейчас будет тебе жратва на славу! – Он запустил левую руку в аквариум. – Угощение первый сорт, а главное, без карточек… Праздничная выдача… —

И он бросил на пол первую рыбку… Кошка стремительным прыжком соскочила вниз и увлекла свою трепыхающуюся жертву под ближайшую парту. Затаив дыхание школьники молча наблюдали, как Вольцов вылавливал из аквариума барбусов и вуалехвосток. Кошка громко урчала от жадности, глаза ее алчно поблескивали. Наевшись, она, облизываясь и все еще урча, забилась в угол. От любимых рыбок доктора Цикеля осталось на полу лишь несколько радужных чешуек.

– Та-ак, – сказал Вольцов. Оторопелое молчание зрителей он принял с достоинством, как заслуженную дань восхищения. – Та-ак, мой милый! Ну, кто трясется перед нашим старичьем? – Он вернулся на место бледный как мел, уселся и достал свою книгу. – Не забудь же, – крикнул он, – сегодня в четыре! – Но у Хольта одна только мысль засела в голове: он из-за меня вылетит, я его довел!

Из коридора донесся свисток Земцкого.

Доктор Цикель, хилый человечек, по виду напоминал двенадцатилетнего подростка, которому насадили на шею голову старичка. Сегодня он явился в брючках гольф, в зеленой охотничьей курточке и белой рубашке с круглым отложным воротничком. Натужным детским голоском он прокричал обычное «Хайль Гитлер!» Доктор Цикель был известен тем, что любил ввернуть в разговоре местное словечко или выражение вроде «слышь» или «примерно сказать». Была у него и другая особенность: членораздельную речь он перемежал какими-то странными горловыми звуками, смесью покашливанья с иканьем, что звучало как «кхе-кхе».

– Где… примерно сказать… классный журнал… кхе-кхе? – спросил Цикель. Откуда-то из угла донеслось в ответ сдавленное «ме-ме!» Цикель нервно поежился, но пропустил этот выпад мимо ушей. Он давно ко всему притерпелся. Но вот взгляд его упал на обезглавленный скелет, и впалая грудь взволнованно заходила.

– Этакое… кхе-кхе… м-м… негодяйство… Этакая… кхе-кхе… слышь, низость! – Он дико огляделся по сторонам, увидел аквариум и зашатался. – Кто… кто посмел?

– Господин учитель! – выскочил маленький Земцкий. – Это не я! И это не только не я. Это и не они! Никто из нас знать ничего не знает!

Цикель был вне себя. Подойдя к аквариуму, он закричал с яростью, сотрясавшей его тщедушное тельце:

– Кто… кхе-кхе… бросил туда череп?.. Вы, трусливая банда… кхе-кхе… Кто надругался над бедным скелетом, ведь это, слышь, тоже был когда-то человек… Кто, кто посмел?.. – И только тут ужасное бедствие дошло до него в полном своем объеме. На протяжении долгих секунд его дрожащие губы не могли произнести ни звука, кроме брызжущего слюной «кхе-кхе».

– Вольцов, это у вас поднялась рука… на моих рыбок?

– Что за нелепые подозрения! Оставьте меня в покое! – огрызнулся Вольцов, даже не поднявшись с места. Это послужило сигналом: весь класс замкнулся, как один человек, с упрямством и, выдержкой, о которые тщетно бился гнев Цикеля. В отчаянии он приступил к следствию, но ярости его не хватало физических ресурсов, утомительная процедура допроса его скоро измучила. Ученики лгали все нахальнее, они смеялись ему в лицо, и Цикель изнемог, он чуть не плакал.

– Рыбки? – переспросил Хольт, когда до него дошла очередь; язык у него заплетался, он с трудом заставил себя встать. – Рыбки пропали? А может, череп их слопал? – Ответный рев класса едва коснулся его слуха.

– Негодный мальчишка… кхе! Скажите вы, Феттер, куда девались красивые красные рыбки из аквариума?

– Красные рыбки? – удивился Феттер. – А я-то думал – это помидоры.

– Господин учитель! – взвизгнул Земцкий, тыча в воздух указательным пальцем: – Я, я видел золотых рыбок! Еще вчера они были здесь! Но только, по-моему, шести не было, должно быть, вы обсчитались.

– Сколько же, по-вашему, их было… кхе-кхе? – спросил Цикель с надеждой в голосе.

– Примерно сказать, от нуля до одной, – отвечал Земцкий, преданно глядя учителю в лицо большими невинно-голубыми глазами.

Так допрос ни к чему и не привел. Потом за дело взялся Маас… Хольт держался в стороне от всей этой неразберихи, которая началась еще во время большой перемены. Он сидел, поникнув на своей скамье, на лбу выступила испарина, голова трещала…

– У тебя горит лицо, – участливо сказал ему Гомулка. – И даже сыпь какая-то; смотри, не заболел ли ты?

Хольт отрицательно мотнул головой.

Выдала кошка! Ее стошнило в привратницкой непрожеванными рыбками. Кто-то из учителей слышал в коридоре крик: «Принесите Вольцову кошку…» Вольцов был уличен. Но, стоя у своей парты, он упрямо повторял, что это не он, пусть его оставят в покое, он знать ничего не знает!

Маас увесисто громоздился над кафедрой. Солнечный луч, ворвавшись в окно, играл на его лысине, обрамленной щеткой седин. Его круглое обрюзгшее лицо расплылось в торжествующей улыбке, глаза из-за светлых роговых очков безжалостно и холодно глядели на Вольцова.

– Доигрались, Вольцов, – говорил он с дрожью удовлетворения в голосе. – Доигрались, и никакое запирательство вам не поможет! – Глаза Мааса поверх роговых очков злобно косились на жертву. У Мааса был свой конек: он любил строить длинные запутанные фразы, в которых все логически разрешалось только к самому концу. Эти тяжеловесные периоды держали учеников в напряжении, и долгий вздох, с каким они встречали конец какого-нибудь особенно заковыристого предложения, был для него лучшей наградой.

– Наша гимназия, – начал, он, – в коей некогда царил дух прилежания и послушания и коя ныне поражена бациллами анархии и смуты, вредоносным носителем каковых являетесь вы, Вольцов, что дядюшка ваш вряд ли захочет вторично поощрить, – тут Маас сделал паузу, дабы еще больше напрячь внимание слушателей, – наконец-то окончательно от вас избавится. Я сам себя поздравляю с этой победой!

Все взгляды обратились на Вольцова; он сидел не шевелясь, с безразличным видом уставясь в пространство. Только Хольт, понуро притулившись к спинке скамьи, глаз не сводил с учителя. Он думал: вам не удастся выкинуть Вольцова! С этого дня Вольцов мой друг.