Затрещал будильник… Вернер Хольт кубарем скатился с кровати и, еще не твердо держась на ногах, ошалело стал посреди комнаты.

Сон не освежил его, тело было налито свинцовой тяжестью. Голова разламывалась. Через час в школе начнутся занятия.

В распахнутые окна щедро лился солнечный свет. Конец мая 1943 года выдался сухой и жаркий – не погода, а мечта для купальщиков. Река, вырывавшаяся из горной теснины неподалеку от этого тихого городка, манила зелеными берегами; тошно было и думать о кирпичном здании школы с его затхлыми классами.

Математика, история, ботаника с зоологией, мысленно перечислял Хольт, плюс два урока Мааса, «ученого советника» Мааса, – латынь и английский. Перевод из Ливия спишу у Визе на большой перемене, но если спросит Цикель, он же Козлик Мемека, я завалюсь… Тупая боль в голове постепенно отпускала. Он вспомнил, что всю ночь его преследовали волнующие и страшные видения; то ему мерещилась Мари Крюгер в своей пестрой, как у цыганочки, юбке, то будто он подрался с Вольцовом.

Я болен, подумал Хольт, когда на третьем приседании перед настежь открытым окном у него закружилась голова. Не пойду сегодня в школу, мне правда что-то нехорошо, проваляюсь весь день в постели. Нет! Нельзя! Если меня сегодня не будет в школе, все решат, что я сдрейфил, испугался Вольцова. Эта мысль его докапала. Вчера он опять сцепился с Вольцовом, как и позавчера, как и каждый день, и сегодня не миновать драки. Он никого не боится в классе, но против Вольцова у него ни малейшего шанса, и значит, теперь он конченый человек! Так уж повелось на свете еще со времен Гомера, что победоносному герою прощают и чудовищную похвальбу, а над битым бахвалом смеются.

Вот уж не повезло, сокрушенно думал Хольт, умываясь перед зеркалом холодной водой и зябко поеживаясь, чертовски не повезло! Будь мы с Вольцовом друзьями, мы заправляли бы всей школой, ведь старшие классы призваны в армию и теперь самые старшие – мы.

Он насухо вытерся полотенцем. Пощупал щеки и верхнюю губу. Борода подводит – не растет, подлая!.. Он брился только из самолюбия. Ну не позор ли? Шестнадцать с половиной – и почти никаких признаков растительности. Совершенно гладкая кожа. Немудрено, что он не решается подойти к Мари Крюгер, когда она, грациозная, как кошка, слоняется по переходам купален, хотя прошлый раз – он голову даст на отсечение – Мари устремила на него этакий обжигающий взгляд… Да и то сказать, у него за последнее время отчаянно чешется подбородок.

Как-никак, в нем сто семьдесят пять росту, шестьдесят семь кило весу, и хоть он и узок в плечах, но мускулист; однако против Вольцова, у которого метр восемьдесят восемь росту и добрых девяносто килограмм весу, кажется сущим мальчишкой. Хольт поглядел на свое отражение в зеркале – темноглазый, темноволосый юноша, непокорные вихры лихо завиваются надо лбом. Он причесался, оделся. Голова прошла, осталась только тупая тяжесть. Отчего-то больно глотать, и во рту пересохло.

У Вольцова издавна слава первого грубияна в школе, из-за него два раза собирался педагогический совет, а на третий только вмешательство дядюшки-генерала спасло его от исключения. А я, идиот этакий, без году неделя в классе, берусь оспаривать у него первенство, вместо того чтобы искать его дружбы! Вот это был бы друг так друг – Гильберт Вольцов! Все равно как Гаген фон Тронье, Виннету или Роллер!

Ну, кажется, все! Он сунул в портфель две-три книжки и бегом спустился с лестницы.

Дом, где квартировал Хольт, принадлежал сестрам Денгельман, Евлалии и Веронике, вернее, их восьмидесятипятилетней мамаше, по старческому слабоумию взятой под опеку. Обе сестрицы – пятидесяти двух и сорока шести лет – держали пансион под вывеской «Квартира и стол для одиноких».

С Хольтом здесь нянчились – мать его не стояла за платой, – как нянчились всегда и везде, сколько он себя помнил. Он уже два месяца здесь и безжалостно тиранит обеих сестер.

Войдя в столовую на первом этаже, Хольт потребовал кофе. Вероника Денгельман, младшая сестра, густо намазанная кремом, с закрученными в волосах блестящими железками, принесла ему кофе и бутерброды.

– Доброе утро!

Хольт не удостоил ее ответом. Он думал: я болен. Сейчас она пойдет канючить: «Не мешало бы вам поторопиться…» Глотать было больно. Горло саднило.

– Вы бы поторопились, – заскрипела фрейлейн Денгельман. – Вечно вы опаздываете, а мы в ответе.

Хольт отставил тарелку с бутербродами. В дверях показалась Евлалия, кутавшаяся в линялый халат. Эта похожа на овцу, подумал Хольт, а у Вероники не лицо, а блин.

– Вам уже давно пора в школу, – заныла теперь Евлалия. – Скоро семь!

Хольт посмотрел на нее с ненавистью. Если Вольцов надает мне по шее, думал он, придется устроить какую-нибудь неслыханную штуку, чтобы спасти свой авторитет. И не иначе, как на уроке у самого Мааса. От меня уже все учителя стонут, и Козлик Мемека, и Шёнер, и Грубер – со всеми было… Земцкий и то меня подначивает: с Маасом небось не связываешься! С Маасом никто не связывается, даже Вольцов, ну а я малый отчаянный, попробую счастья и у Мааса, хоть на нем отыграюсь. Стану у доски и буду молчать как пень, а если он захочет меня наказать, вытащу из кармана справку от врача, будто я со вчерашнего дня глухонемой, – только где бы раздобыть такую справку? Или замычу что-нибудь невразумительное, будто кружку пивную проглотил или язык к челюсти примерз, – класс, конечно, ржать. Мааса вот-вот удар хватит, а тут кто-нибудь по уговору бац меня по уху, я будто и приду в себя – пусть Маас потом доказывает! Это в самом деле идея! А может, преподнести Маасу сложно-распространенный период? Он их обожает!

Хольт по-прежнему сидел, не шелохнувшись. Погода как на заказ! Была бы у меня парусная лодка!.. Вдруг он увидел в окно старуху Денгельман; согнувшись в три погибели, она топала прямо по грядкам и вырывала один за другим нежные всходы кольраби.

– Каждый день вы опаздываете, – выговаривала ему Вероника Денгельман. – Вчера я встретила господина Бенедикта…

Бенедикт? Ерунда! Учитель гимнастики; он парень безвредный…

Старуха меж тем добралась до салата.

– Присмотрите-ка лучше за огородом, – огрызнулся Хольт, – как бы ваша бабка дотла его не разорила.

– Господи! Этого еще не хватало! – Захлопали двери. С огорода донеслись крики и причитания.

Хольт вышел из дому. Не спеша побрел вдоль железнодорожного полотна. На урок он все равно опоздал. Ну да как-нибудь выкручусь! Чаще всего выручал его закрытый шлагбаум.

– Хольт! – окликнул кто-то сзади. – Погоди.

Это Рутшер, принесла его нелегкая! Всю дорогу мне отравит… Белобрысый Фриц Рутшер был сын умершего два года назад школьного учителя.

– Уже семь с минутами, – сказал он, отдуваясь, – давай прибавим шагу! – Он так задохся от быстрого бега, что даже заикаться позабыл.

– Что, душа ушла в пятки? – мрачно отозвался Хольт.

– Да знаешь, вдвоем не так страшно, – мямлил Рутшер. – Легче что-то выдумать!

Они пересекли железную дорогу. Отсюда вниз, к центру городка, вела аллея Бисмарка, широкая улица, обсаженная липами. По обе ее стороны тянулись виллы.

Здесь живут Барнимы, думал Хольт. Он с интересом посмотрел на внушительный дом из добротного клинкера. У полковника Барнима две дочки. Пятнадцатилетняя Герда бегает в женскую гимназию. Хольт иногда встречает ее по дороге в школу – худенькая веснушчатая девочка-подросток. Про ее сестру Уту Барним говорят, что ей девятнадцать, кончила с отличием, в прошлом году завоевала первенство на состязаниях по теннису. Будто она самая красивая девушка в городе – он ее еще ни разу не видел. Рядом живет Петер Визе – этот наверняка уже в школе, Петер Недотепа, первый ученик, все на свете знает, отгрохает тебе целую речь по латыни, но никогда ни в одной проделке не участвует. Зато здорово играет на рояле.