Бергер только улыбнулся.

– Как может батарея нести такие потери? – поинтересовался Гомулка.

– А вот накроет ее бомбовым ковром – от тебя мокрое место останется.

– Это что же, ночью было? Чистая случайность?

– Какая там случайность! Прицельное бомбометание! Ты думаешь, они там слепые? Когда наши клистиры начнут палить, на луне видно! – Он затоптал ногой окурок.

– Погоди уходить, – сказал Хольт. – Как ты думаешь, нас поставят к орудию или кого-нибудь возьмут на… на радиолокационную станцию?

– Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, – стал перечислять Бергер. – Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы – лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. – Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. – На батарейном командирском пункте – по-нашему БКП – постоянно торчит шеф, а у него чуть что – прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.

Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Бергер оставил обоих друзей у бараков. Хольт и Гомулка направились к себе.

В зыбких сумерках-циднелась какая-то фигура – это был Готтескнехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.

– Ну-ка сюда!

– Влепит он нам плохо, – прошептал Гомулка. – Господин вахмистр?

– Совершали вечерний променад?

– Решили немного осмотреться, господин вахмистр!

– Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?

– Кое-что узнали, господин вахмистр! – Зачем я стану врать, подумал Хольт.

– Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.

– Да вот насчет Гамбурга, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Рурской области…

– Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром – это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, – обратился он к Хольту. – Ваша фамилия – Хольт, а ваша… погодите-ка… Отец у вас адвокат, это я запомнил, а вот фамилия…

– Курсант Гомулка, господин вахмистр!

– Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер! – Готтескнехт достал из кармана сигарету, и Хольт после некоторого колебания дал ему закурить.

– Послушайте, что я вам скажу, – доверительно начал Готтескнехт. – Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке – ать, два! – служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… – Хольт и Гомулка рассмеялись. – Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете – светский лоск и приятные манеры.

– Мы это учтем, господин вахмистр, – обещал Хольт.

– Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди! – И Готтескнехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Хольт смотрел со все возрастающим удивлением. Готтескнехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.

– То, что вы узнали, – сказал он тихо, – вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, – еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?

– Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!

– Порядок! – сказал Готтескнехт. – А теперь ступайте спать. Здесь вам нелегко придется. Мне приказано обучить вас в кратчайший срок. Томми времени не теряют. Ночи нет, чтобы не бомбили. Батарея должна быть укомплектована как можно скорее. А пока что берегите силы, они вам еще понадобятся! Спокойной ночи! Или вам что-нибудь от меня нужно?

– Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод!

– Не возражаю! – Готтескнехт повернулся и зашагал неторопливо прочь, заложив руки за спину и опустив голову.

Хольт смотрел ему вслед. Темнота вокруг стала непроницаемой. Он услышал голос Уты: «Все жертвы напрасны»… Его знобило,

Хольт, уже одетый, вышел на двор. Он любил этот ранний час, короткий промежуток между бледным мерцанием зари и пробуждением дня, когда щелкают первые дрозды и капельки сверкающей росы висят на травинках. Он думал об Уте.

Он еще накануне вечером собирался ей написать, но смертельно устал и не помня себя повалился на соломенный тюфяк. Поднялся Хольт вместе с солнцем. Как обычно, сделал десять приседаний, умылся под краном на дворе, оделся и растолкал Вольцова и Гомулку. В бараке только еще затрещал звонок, а Гомулка уже вышел к Хольту.

– Чудесно встать спозаранку. А у них там свалка из-за тазов.

Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро – любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.

– Что же ты замолчал? – спросил Гомулка. – Продолжай! – и процитировал: – «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…

– Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…

– И Сицилию мы окончательно потеряли, – буркнул Гомулка.

– Итальянцы предали…

Гомулка ничего не ответил, носком башмака он ковырял черную землю. Хольта неприятно поразило его молчание, и это чувство еще усилилось, когда Гомулка сказал:

– А ведь как подумаешь… капитуляция Италии – тревожный симптом.

– Надо с честью сносить неудачи, – возразил Хольт. – Фюрер сказал, что без Италии мы только сильнее.

Гомулка неопределенно кивнул.

Хольт подумал: Не следует поддаваться пессимистическим настроениям, надо держать себя в руках!

Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.

– Выходите. Да поживее! Прошу!

Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:

– А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?

– Я и не думал смеяться, – обиженно отозвался Надлер.

– Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! – выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. – Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, – который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?

– Так точно, господин старший ефрейтор! – проорал вместе с другими Хольт.

Старший ефрейтор прочитал все фамилии – от Бранцнера до Эберта.

– Так, значит, все налицо. Все в полном порядке. А теперь вас перво-наперво нужно одеть.

В кладовой какой-то мрачно настроенный унтер-офицер окинул Хольта небрежным взглядом и швырнул ему в руки трое длинных серых кальсон, нижние рубахи из плотной шершавой ткани, тренировочные брюки и три пары шерстяных носков. «Размер обуви!» В ту же секунду в него полетели высокие черные башмаки на шнурках и парусиновые обмотки.

– Вон!

В следующем помещении каждому выдали комбинезон, серо-голубую форму военно-воздушных сил, но только без погон и петлиц, двубортный плащ, лыжную шапку, каску, пояс с крючком, котелок, масленку из желтой пластмассы и смену постельного белья в голубую шашечку.