Лека доложил директору по всем правилам. Директор улыбнулся. Сверкнув глазами на Павла Феофановича, тут же объявил ученику благодарность за строевые навыки и пожал ему руку.

– Продолжайте занятия! – небрежно кивнул он в сторону Дормидонтова.

– Вольна-а! Сесть! – заорал во всю глотку сияющий Бархатов и отправился на свое место.

Когда все успокоились, в кабинет вновь явилась тень Галилео Галилея. Физик рассказывал, как освистали итальянского ученого за неудачную попытку потрясения основ. Павел Феофанович говорил суховато, сдержанно, короткими фразами. Катальная горка оказалась моделью нового прибора Галилея. Того самого прибора, что послужил основанием для лозунга, начертанного позже на стенах Академии Дольчименто: «Ничему не верь на слово! Верь только опыту!»

Правда, у первого в мире экспериментатора не было метронома. Тогда еще не существовало часов с секундной стрелкой. Ученый пытался измерять время по своему пульсу, но это связывало руки. Тогда Галилей приспособил капельницу из дырявого ведра.

– Вот это находчивость! – воскликнул преподаватель и включил свой метроном.

– Тик! Так! – раздалось в напряженной тишине, как будто брызги размеренно ударялись о металлический лист.

– Нуль! Нуль! Нуль! – вторил щелчкам преподаватель, поднимая шар на вершину желоба.

Класс замер. Шарик побежал по желобу и со следующим щелчком метронома звонко чокнулся о лежавший поперек пути металлический цилиндр. За секунду шарик пробежал 12 с половиной сантиметров, за две – полметра.

Димка совершенно забыл, что приготовился к нудятине. Обыкновенный желоб, еще недавно казавшийся таким неинтересным, приковал внимание всего класса. Ученики, по очереди выходя к доске, запускали шарик на три щелчка, потом на четыре и тщательно измеряли линейкой пройденный им путь.

– Сейчас мы должны сделать открытие! – торжественно объявил преподаватель. И ребята приготовились. Никому не было дела, что все это не новость уже три с половиной века. Каждый лично определил отношение отрезков деревянного желоба, каждый сам догадался, что это просто квадраты последовательного ряда чисел. Формула возникла на доске как бы сама собой. И латинские буквы символов обрели смысл.

Преподавателю нравилось, как работает класс, но только до тех пор, пока не приходилось вызывать учеников к доске. Скосившись на директора, ребята топали по кабинету строевым шагом, а Павлу Феофановичу было не по себе от этих строевых ухваток. Он считал, что здесь они не обязательны.

Директор хмурился, поглядывая на преподавателя. До конца урока он не досидел. Ушли и завуч с военруком.

Павел Феофанович не обратил на это внимания. Он показывал ребятам суть ошибки Галилея в Пизанской башне. По требованию учителя массивный Антон Донченко, изображая наклонную башню, взобрался на стол и одновременно выпустил из рук два диска: жестяной и бумажный. Один из них, падая, закрутился осенним листом.

– Мешает воздух! – первым догадался Димка Майдан.

Павел Феофанович утвердительно кивнул. В этот момент учитель пожалел, что физический кабинет так беден. Насколько наглядней можно было продемонстрировать это явление при помощи трубки Ньютона. Но о такой трубке, как и о насосе, который бы выкачал из нее воздух, оставалось только мечтать.

В душе у преподавателя поднималось раздражение. Директор школы, судя по всему, обратил внимание только на внешний воинский ритуал. Первый раз посетив кабинет физики, он так и не заметил, что кабинета-то, собственно, нет.

Учителя, конечно, знали, что директор очень занят, и, к сожалению, совсем не учебным процессом. Школа разместилась в запущенном петербургском доме, который не ремонтировали, пожалуй, с самой революции. Дубовый паркет вздулся скрипучими пузырями. Гнилые рамы едва держали оконные стекла. Однако занятия все же начались.

Директор на ходу утвердил расписание уроков, составленное опытным завучем, а сам продолжал спорить с подрядчиками и выбивать фонды на дефицитные строительные материалы. В школе работали штукатуры и жестянщики, во время уроков стучали молотки плотников и повизгивали рубанки паркетчиков. На оплату счетов ремонтно-строительной конторы требовались немалые суммы.

Будь Уфимцев просто директором, преподаватель физики бы понял его заботы и не стал предъявлять никаких претензий. Но Уфимцев по специальности был педагогом-историком. Как же он мог не обратить внимания, что оборудование физического кабинета – это прежде всего наглядность? Без нее, как ни старайся, не обеспечить глубоких знаний, не доставить учащимся радости познания.

Павел Феофанович, конечно, догадался, что директорская благодарность Бархатову прежде всего предназначалась для уязвления преподавателя, «строевые навыки» которого оказались не на высоте. И директор наверняка захочет поговорить с ним на эту тему.

«Нет, говорить будем о физике!» – твердо скажет ему Павел Феофанович и выложит все, что думает о постановке учебного процесса в новой спецшколе.

Билли Боне явно преувеличивал. Пяти минут, конечно, было мало для сплочения коллектива мальчишек, которые до сентября 1940 года совсем не знали друг друга. Командир роты Ростислав Васильевич Оль не был таким оптимистом. Он предупреждал о том, что «мужской коллектив – трудный коллектив». Тем не менее во втором взводе процесс сплочения коллектива, безусловно, шел, причем с достаточной интенсивностью.

В один из дней Майдан и Куржак явились в школу с одинаковыми синяками. Это очень обеспокоило командира взвода Святогорова, хотя все объяснилось просто. Накануне Димка побывал в гостях у товарища и принял активное участие в разрешении семейных конфликтов с Жоркиным старшим братом. Если говорить по-честному, этот конфликт оказался совсем не семейным. Стороны не пришли к единому мнению относительно того, какая спецшкола лучше: артиллерийская или военно-морская. Внешний вид обоих приятелей свидетельствовал об упорной борьбе за свои убеждения. Брат Куржака никак не соглашался признать общеизвестный факт, что «морской кок равен сухопутному полковнику». Поскольку брат занимался боксом и учился уже в десятом классе, убедить его так и не удалось.

Когда Димка пришел домой из гостей, тетя Клаша всплеснула руками, потом заплакала:

– Опять за старое…

– Получу обмундирование и драться больше не буду, – пообещал ей Димка. – В форме драться нельзя.

– Наоборот, можно, – возразил ему Федор Петрович Майдан. – Даже нужно, но только с настоящими врагами.

Димка размышлял над его словами весь остаток вечера и как будто догадался, в чем дело.

– Не надо твоего брата больше дразнить, – посоветовал Димка Жорке Куржаку. – Разве он виноват, что слишком рано родился и морские спецшколы организованы только сейчас?

– Я и сам думаю, завидует, – признался Жорка. – И всегда первый лезет.

– Значит, очень жалеет, что не стал моряком, – решил Димка. – Ты бы узнал у военрука, может быть, из артиллерийских спецшкол принимают в военно-морские училища?

– Хотя бы не в самые главные, – обрадовался Куржак. – Например, где учат на артиллеристов береговой обороны.

Перспектива была заманчивой. Возможно, она могла обеспечить мир в семействе Куржаков. Но на всякий случай Димка с Жоркой решили записаться еще и в секцию бокса.

И все же командир роты был тоже прав насчет трудного мужского коллектива. Например, Антон Донченко никак не хотел принимать участия в процессе его сплочения. А многие ребята хотели с ним дружить, особенно Лека Бархатов и Раймонд Тырва. Антон даже как будто забыл, что летом, в дачном поселке Мартышкино возле Ораниенбаума, первым познакомился с Бархатовым. Они вместе ездили на велосипедах и пытались проникнуть на форт Красная Горка. Правда, экскурсия не состоялась. Часовые краснофлотцы любопытства не одобряли и выдворили мальчишек из запретной зоны. Загадочный, грозный Кронштадт сиял им на горизонте золоченым куполом Морского собора, мигал сигнальными прожекторами боевых кораблей. Тогда же Антон и Лека окончательно решили поступать в военно-морскую спецшколу. Они вместе прошли комиссию и попали в один взвод. Но теперь Антон почему-то не захотел поддерживать прежнего знакомства и ни с кем не искал дружбы, ни к кому из ребят не ходил и к себе никого не приглашал. Даже когда Лека рискнул предложить товарищам ознакомиться с отцовским оружием. Соблазнились многие, но только не Антон. Донченко сам страдал от такой изоляции. Он завидовал даже агрессивному брату Жорки Куржака. С ним хоть драться можно. А как поступать с упрямой сестрой? После своего фиаско на приемной комиссии Жанна заявила, что не желает видеть никого из военно-морской спецшколы. Если Антон попробует привести домой хотя бы одного из новых товарищей, особенно Бархатова, она будет жить в Киеве у бабушки. Мать испугалась, и Антону приходилось принимать всерьез ультиматум Жанны.