– Я принимаю твое предложение, – говорит ему Джонс. – Только, чур, слово своё крепко держать. Ты что по осени хочешь взять – вершки или корешки?

Поскрёб боггарт в затылке, прищурился, вперил маленькие чёрные глазки в распаханное поле.

– Я, пожалуй, возьму вершки, – решил он. – Уберёшь ты осенью урожай – приду и возьму свою долю.

– Пусть берёт вершки, – кивнула Мейзи, услыхав от Джонса, что выбрал боггарт. – В этом году посадишь на Гусином лугу картошку.

Джонс так и сделал: посадил, окучил, рыхлил между рядами, и уродилась картошка, какой не бывало. Копает он последний куст, видит, приближается боггарт – ещё огромнее, ещё сильнее, ещё гуще шерстью оброс.

– Я пришёл за моей долей, – сказал он, злобно ухмыляясь.

– Конечно, конечно, – вежливо ответил Джонс; матушка всегда говорила ему: вежливость украшает человека. – Забирай, пожалуйста, свои вершки – вон их сколько: ботва, сорняки. Мне и клубней хватит.

Перестал боггарт ухмыляться, поскрёб в затылке, нахмурился, а картошка такая крупная, чистая, без единой червоточины. Поглядел он на свои вершки, а делать нечего. Уговор дороже денег.

– Ладно, – прорычал он. – На тот год сделаем по-другому. Ты возьмёшь вершки, а я – корешки. Урожай поспеет – я приду и заберу свою долю.

– Вот он и получит корешки, – улыбнулась Мейзи. – На тот год посеешь на Гусином лугу пшеницу.

Джонс так и сделал; вспахал поле, засеял пшеницей, проборонил; осенью собрал урожай, какого не бывало. Жнёт он последнюю полосу, а боггарт тут как тут – ещё огромнее, ещё сильнее, ещё гуще шерстью оброс.

– Я пришёл за своей долей, – сказал он, злобно ухмыляясь.

– Конечно, конечно, – вежливо ответил Джонс; матушка всегда говорила ему: вежливость украшает человека. – Забирай, пожалуйста, корешки. Мне и колосьев хватит.

Перестал боггарт ухмыляться, поскрёб в затылке, нахмурился: зерно такое спелое, золотом переливается – и всё Джонс себе заберёт, ему одни никчёмные корешки остались. А ничего не сделаешь. Уговор дороже денег.

– Два раза ты меня обхитрил, – прорычал боггарт. – В третий раз тебе это не удастся. На тот год посеем траву и будем соревноваться – кто сколько скосит, тот столько и возьмёт.

– Два раза мы обхитрили боггарта, – сказал Джонс, вернувшись домой. – Но боюсь, в этом году отнимет он у нас Гусиный луг. Вон он какой – в три раза выше меня, в шесть раз сильнее, – где мне с ним тягаться. Я скошу ярд, а он – милю.

– Никакому боггарту никогда не отнять у нас Гусиный луг, – твёрдо сказала Мейзи. – Буду завтра масло сбивать и придумаю, как от боггарта избавиться.

Наутро сняла Мейзи с молока сливки, вылила их в маслобойку; крутит ручку, сливки сбиваются потихоньку в жёлтые комки, а Мейзи свою думу думает. Сбила масло, промыла, нарезала деревянной лопаткой ровные кубики; а когда вечером Джонс вернулся, призналась, что не придумала ещё, как перехитрить ленивого и жадного боггарта.

– Но ты не беспокойся, – уверила она мужа. – Буду завтра варить крыжовенное варенье и что-нибудь придумаю.

Утром собрала в саду ягоды, села на солнышке обрезать хохолки и черешки, детишки рядом играют. Намерила ягод в большой медный таз, насыпала сахару, поставила таз на таганок, развела огонь, помешивает большой ложкой, а сама всё про боггарта и Гусиный луг думает.

Вернулся Джонс домой под вечер, она ему опять призналась, что ничего ещё не придумала.

– Но ты не беспокойся. Вот буду завтра шерсть прясть – детям надо тёплые кофточки связать к зиме – и обязательно что-нибудь придумаю.

Наутро села за прялку, нажимает ногой – вверх-вниз, вверх-вниз; сучится шерсть в крепкую ровную нитку. Вот уже сколько спряла – можно красить, сушить, и вяжи что хочешь. Смотрела, смотрела Мейзи, как колесо вертится, и стало у неё на душе так легко, так покойно. Тут-то и осенило её, додумалась всё-таки, как спасти Гусиный луг от длинной косы и могучих плеч боггарта.

Вернулся муж вечером домой, Мейзи ему и говорит:

– Иди завтра в Бриксуорт к кузнецу, которого зовут Большой Стив. Пусть выкует пятьдесят толстых железных прутьев. А летом, пока трава не выросла, пойдёшь на Гусиный луг и воткнёшь их в траву с той стороны, откуда боггарт будет косить.

Так Джонс и сделал. Пошёл в Бриксуорт, выковал ему Большой Стив пятьдесят железных прутьев; а летом, пока трава не выросла, отправился Джонс на Гусиный луг и воткнул их в траву на ближнем конце поля.

Подросла трава, встал он утром с зарёй, взял косу в амбаре, хорошенько её наточил и отправился на Гусиный луг. Подходит, а боггарт уже ждёт его – ещё огромнее, ещё сильнее, ещё гуще шерстью оброс. Маленькие глазки злобно блестят, кожаным поясом подпоясан, сзади заткнут большой точильный камень, а в руках коса – втрое больше, чем у Джонса.

– Кто первый пришёл, тот с ближнего конца начинает, – говорит боггарт, а сам думает: пойдёт Джонс на дальний конец, уморится, будет еле-еле махать. – Ты готов? – крикнул он, когда Джонс дошагал до своего края.

И, не дожидаясь ответа, развернул плечи и срезал одним махом столько, сколько Джонсу в четверть часа не скосить.

– Ха! Ха! – обрадовался он.

Опять размахнулся, на этот раз срезал столько, что Джонсу и в полчаса не скосить.

– Хо! Хо! – громыхнул он.

Размахнулся ещё раз, и ударила коса по железному пруту, скрытому густой травой.

– Какие, однако, здесь лопухи жесткие! – воскликнул боггарт, вынул из-за пояса точильный камень и стал отбивать косу с большим усердием.

Опять размахнулся и опять хватанул косой по железу. Вынул камень, снова давай точить. Так и пошло. Размахнётся, ударит по пруту – и опять точи косу! Жарко, пот градом льёт, совсем из сил выбился. Глянул на другой конец поля – и зло взяло: Джонс не спеша, размеренно косит себе и косит, трава налево-направо ровными валками ложится.

– Эй! – крикнул боггарт. – Постой! Никогда я не видел такого поля! Трава как железо. Коса то и дело тупится. Скоро уже и точить будет нечего. Давай отдохнём!

– Отдохнем? – воскликнул удивлённо Джонс. – Да ведь мы только начали. Подожди, пробьёт одиннадцать, тогда и отдохнём. А сейчас ещё и восьми нет. Ну а вообще, как хочешь.

И он опять начал косить, а трава опять повалилась налево-направо ровными валками.

Услыхав, что надо косить до одиннадцати, боггарт разозлился не на шутку, швырнул косу подальше в траву да как заорёт:

– Подавись ты своим полем! Ничего путного на нём не родится: сорняки, ботва да лопухи как железо! Ноги моей больше здесь не будет. Осточертело оно мне, да и ты не меньше!

Рыкнул боггарт яростно и исчез, больше никогда не появлялся в Нортгемптоншире. А Джонс улыбнулся и давай косить дальше. Скосил всё поле, подобрал огромную косу боггарта и пошёл домой. Рассказал Мейзи, как славно всё удалось, и повесил косу боггарта в амбаре рядом со своей. Отовсюду приходили люди подивиться на гигантскую косу. Говорят, коса боггарта до сих пор висит в том амбаре.

В доброе старое время, не в моё, не в твоё, да и в неведомо чьё, жили посреди большого леса старик со старухой. Был у них единственный сын, который никогда никого, кроме отца с матерью, не видал, хотя и знал, что другие люди существуют на свете, читал про них в книгах, которых много было в отцовском доме. Вот раз ушёл отец в лес дрова рубить, Джек и говорит матушке, что хочет пойти в чужие края – людей посмотреть, себя показать.

– Что я здесь вижу-то, лес да лес кругом. Так и ума лишиться недолго.

– Ладно, мой бедный сын. Иди, коли хочешь. Так, видно, тебе на роду написано, – молвила матушка. – Но сначала ответь, что выбираешь: маленький пирожок на дорогу с материнским благословением или большой без благословения?