Говорят, в былые годы

Два могучих древних рода

Друг на друга шли войной —

Тесен им аул родной.

Род пред родом громко хвастал:

— Мы заткнем за пояс вас-то!

Первый род: «Мы всех сильней!»

Род другой: «А мы — древней!»

И случилось же такое,

Что в одну влюбились двое,

Два противника — в одну.

Два врага — в одном плену.

И, как водится в Хунзахе:

Оба, пышный мех папахи

Нахлобучив до бровей,

В бой торопятся скорей!

Видно, посчитав от дури:

Если, мол, в овечьей шкуре

У джигитов голова —

Сам джигит сильнее льва.

Тот кричит: «Моя невеста!»

А другой: «Ты здесь не вейся,

Я давно ее жених!»

Прочь сбежать бы от двоих!

Тот платок срывает пестрый,

А соперник саблей острой

Полкосы у милой — хвать!

«Не хочу, мол, уступать!»

Бурку мигом разостлали.

Кровь бежит по синей стали.

Сабли блещут, бой кипит —

Пал один. Другой убит.

Все забыли о невесте,

Помнят лишь о кровной мести.

Стоны. Выстрелы. Резня —

На родню идет родня.

И в одном роду все жены

В черной ткани похоронной.

Кто изранен, кто убит,

Плачут девушки навзрыд.

А в другом роду иное.

Не вздыхая и не ноя,

Порешили жены там

Слез не лить — назло врагам!

— Не наденем черной ткани!

Ни стенаний, ни рыданий

Не услышит враг от нас!

Вместо плача — только пляс!

Только смех, веселье, пенье.

Храбрецов не станет мене,

Сколько их не режь, не бей!

Жены сели на коней.

Смотрят весело и дерзко.

Туго стянута черкеска,

Под папахой — змеи кос.

Здесь не льют и в горе слез.

Здесь ни жалобы, ни стона.

Волей крепкой, непреклонной

Эти женщины сильны,

И отважны их сыны.

— Ну, вспомнил предание старое это?

Постиг, почему не сменила я цвета?

Сказал твой отец, и послушалась мать, —

Мол, траур не время сейчас надевать.

Отец говорил ей: «Сдержи свою жалость!»

Ушел на войну он. А мама осталась,

На крыше стоит над сплетеньем дорог,

Дрожа на ветру, точно слабый росток.

Но силы находит росток понемногу.

Стал деревцем он. Осеняет дорогу,

Сияет на тоненькой веточке плод,

Светает.

Желанное утро грядет.

Как сок из вишни, брызнул свет зари,

И мир открылся, как глаза у лани.

Вершины гор, насечки, газыри —

Все засверкало радугами граней.

Казалось, мир вдохнул волну тепла

Весны великой, небывало дружной.

И вновь улыбка матери светла,

И горе в сердце подавлять не нужно.

Ручей-скакун бежит во весь опор,

Ломая вскачь ущелья сон глубокий.

Ручьи струятся по морщинам гор,

Сливаются в могучие потоки…

Конец войне,

спешит домой солдат.

И мама дождалась желанной встречи.

Увидев нас, воскликнул:

                                  «Я богат!»

Всех четырех нас посадил на плечи.

— Вокруг меня вершины наших гор.

И на плечах — на каждом по два сына!

Как кубачинцев золотой узор,

Отец и дети слиты воедино.

Отец, склонясь над очагом родным,

Взял уголек для самокрутки:

                                         — Дорог

Домашний этот, добрый этот дым!

Пусть никогда здесь не клубится порох!

В ворота ввел он белого коня:

— Конь белогривый! Вместе со стихами

Стань перед нею, голову склоня. —

И конь послушно поклонился маме.

Наструнившись средь нашего двора,

Стоит скакун и не пошевелится.

И шаль порхает, празднично-пестра,

Над белой гривой, словно чудо-птица.

Белеет конь, закончив трудный бег.

Над белою вершиной вьется знамя.

И, словно шапки, кинутые вверх,

Взлетает к небу белый дым клоками.

И в нашем доме, где звучат стихи,

Кинжал на стенке отдыхает старый.

И гнездышко высоко у стрехи

Вьет ласточек щебечущая пара.

Как встарь, аулы лепятся к горам.

Но жизнь пошла в аулах обновленно,

И новых сыновей качают там

Вершин аварских смуглые мадонны.

И ты меж ними бережной рукой

Меня с подушки теплой поднимаешь

И, хлопоча, как пчелка, день-деньской,

В одну семью всех близких собираешь…

В засушливый тот год посев зачах,

В горах шумели грозы то и дело.

Но мама разжигала наш очаг,

И вся семья у котелка сидела.

Стучали ложки о пустое дно,

И каждому перепадало мало,

Но радость пробивалась все равно,

Как в щель скалы шиповник грозно-алый.

Мы скудный ужин ели всемером:

Родители, четыре сына, дочка.

И утешались: «Нет, не пропадем,

Весь урожай сберем по колосочку».

Так рассуждал весь честный Дагестан

И вся страна, подхваченная бурей…

Чадит очаг. В горах плывет туман,

Но сквозь туман видны клочки лазури.

…Здесь, мама, ты с черною шалью рассталась,

С той самой, которой в беде укрывалась,

Так что же тебе, моя мама, осталось?

Остался кувшин, чтоб ходить за водою,

Студеной, прохладной водой ключевою,

Тебе, что не знала ни сна, ни покою.

Остался возок у предгорья средь поля,

Осталась суровая женская доля,

Остались еще на ладонях мозоли.

Осталась забота о старой корове,

Еще о дровах для зимы и о крове

И страх за отца и за наше здоровье.

Осталась тревога о детях подросших…

Все рвутся куда-то, но вряд ли поймешь их,

А вдруг даст судьба им друзей нехороших?

Остались лишь женские вздохи украдкой,

Внезапно блеснувшая белая прядка.

Морщинка на коже, вчера еще гладкой!

Я вижу, как сено ты сушишь на крыше,

Стоишь ты на крыше, как будто на круче.

Тростинкой ты кажешься тем, кто повыше,

А тем, кто поближе, — скалою могучей.

Стоишь наверху ты, стоишь над скирдою,

Пускай выплывают туманы с верховья!

Над миром стоишь милосердным судьею

С печалью своей и своею любовью…