Воспеваю то, что вечно ново.

И хотя совсем не гимн пою,

Но в душе родившееся слово

Обретает музыку свою.

И, моей не подчиняясь воле,

Рвется к звездам, ширится окрест…

Музыкою радости и боли

Он гремит — души моей оркестр.

Но когда скажу я, как впервые,

Это Слово-Чудо, Слово-Свет, —

Встаньте, люди!

Павшие, живые!

Встаньте, дети бурных наших лет!

Встаньте, сосны векового бора!

Встаньте, распрямитесь, стебли трав!

Встаньте, все цветы!.. И встаньте, горы,

Небо на плечах своих подняв!

Встаньте все и выслушайте стоя

Сохраненное во всей красе

Слово это — древнее, святое!

Распрямитесь! Встаньте!.. Встаньте все!

Как леса встают с зарею новой,

Как травинки рвутся к солнцу ввысь,

Встаньте все, заслышав это слово,

Потому что в слове этом — жизнь.

Слово это — зов и заклинанье,

В этом слове — сущего душа.

Это — искра первая сознанья,

Первая улыбка малыша.

Слово это пусть всегда пребудет

И, пробившись сквозь любой затор,

Даже в сердце каменном пробудит

Заглушенной совести укор.

Слово это сроду не обманет,

В нем сокрыто жизни существо.

В нем — исток всего. Ему конца нет.

Встаньте!..

Я произношу его:

«Мама!»

Вызвали домой.

Сказали позже

Родичи, смотря печально:

— Друг!

Твой отец лежит на смертном ложе.

Приготовься к худшей из разлук.

Встал я у отцовского порога,

Сдерживая тяжкий стон в груди.

Старшая сестра взглянула строго:

— Мама у отца… Ты обожди…

Счет вели часы. И ночь густела.

В дверь гляжу, открытую слегка…

На руке отцовской пожелтевшей —

Сморщенная мамина рука.

Я поверил: всех сильней на свете

Смерть —

Она способна оторвать

Друг от друга тех,

                     кто полстолетья

Об руку прошли, —

                     отца и мать!

А часы минуту за минутой

Медленно роняли в черноту…

Тихо притворил я дверь, как будто

Опустил могильную плиту.

Я расслышал слово расставанья.

— Хандулай, — отец привстал слегка,

Близится конец повествованья,

Пишется последняя строка.

В голосе отца и боль и жалость.

— Хандулай, не избежать судьбы.

Показалось мне, что поломалось

Средь дороги колесо арбы.

Средь дороги?! Кончились дороги!

Пресеклись пути любви, забот…

Что в итоге? Подведем итоги,

Прожитых годов окончен счет.

…Дверь внезапно подалась скрипуче:

Растворилась тихо. Это мать

В старом платье, черном, точно туча,

Вышла, шепчет что-то… Не понять…

Вижу, лоб ее покрылся потом,

Плачет мама, муки не тая…

— Подойди к отцу. Тебя зовет он… —

Меркнет лампа.

— Папа, это я…

— Ты, сынок? —

Чуть приоткрылись веки,

Взгляд чуть-чуть зажегся — и погас.

Эту ночь мне не забыть вовеки.

— Вот и наступил прощанья час.

Смерти угодил я под копыта,

Видно, в стремя встал не с той ноги.

Душу дома, маму, береги ты;

Слышишь, сын мой, маму береги!

И замолк навек. Отца не стало…

Но звучаньем прерванной строки

Все кругом гудело, рокотало,

Повторяло:

— Маму береги!

Хлынул дождь — и все в горах намокло,

Разбежались по воде круги…

Слышу: через крышу, через стекла

Молят капли:

— Маму береги!

Слышу: листья шепчут за стеною:

«Мама, — это дерево родное!»

Голосом отца твердит земля:

«Мать — весь мир, и рощи, и поля».

Яростно бушует непогода,

В черном небе не видать ни зги…

Грохот грома — голос твой, природа,

Просит каждый час любого года:

«Душу мира, маму, береги!»

Мать теперь одна. Остались маме

Лишь воспоминанья да печаль.

Горлица с подбитыми крылами,

Черную надела мама шаль.

Мама, и ты в свой час

                черную шаль надела,

Шаль, у которой концы

                от горьких слез солоны,

Кос молодых черноту

                укутала тканью белой,

Черной прикрыть пришлось

                белый блеск седины.

Точно волокна туч,

                точно дымов волокна

Сбросил на белый снег

                буйного ветра порыв,

Словно бы лампы свет,

                льющийся тихо в окна,

Злой потушили рукой,

                наглухо ставни закрыв,

Черная, черная шаль,

                древняя шаль горянок!

Вас, отошедших в вечность,

                длящийся век наказ.

Нет у ней бахромы,

                вышивок нет багряных…

Носят ее живые —

                значит, помнят о вас!..

Движутся черные тени

Весны, осени, зимы.

Длится, не убывая,

Траурный их черед.

И — мне теперь сдается —

Колокол Хиросимы,

Колокол поминальный,

Он и над ними поет.

Движутся черные шали.

Все же их что-то много!..

Слышится мне над ними

Мерный, тяжелый звон.

Словно гора Ахульго

Все еще бьет тревогу

И насыщает воздух

Музыкой похорон.

Черная горская шаль,

                с детства ты мне известна,

Издавна почитаю

                тихую скорбь твою.

Песни твоей печаль,

                хотя она бессловесна,

Я до конца понимаю,

                вместе с тобой пою.