– Голубушка, я же сказал вам, тут ничего нет! Разве только если вам нужны какие-нибудь запчасти к машине. Да и то к очень старой! – добродушно сказал таксист.

Когда мы разворачивались, чтобы вернуться в центр города, я бросила последний взгляд на озеро. Мне показалось, что я вижу над ним чуть заметное голубоватое мерцание. Это в воздухе над озером мерцали призраки.

Подходя к отелю, я увидела Абу, она стояла рядом с фонтаном и кормила чаек. У нее за спиной прыскали струйки фонтана, кажется, немного более живые, чем утром. Под лучами солнца, пробивавшимися через облака, вода играла цветами радуги. А чайки, чайки словно с ума посходили: они выделывали в воздухе мертвые петли, махали крыльями, а затем замедленно, как с парашютом, опускались к сложенным ковшиком Абиным ладоням, в которых лежал хлеб, и отщипывали от него кусочки.

Прохожие останавливались и наблюдали за ними: в этом представлении, которое устроила Аба, было что-то цирковое и одновременно естественное. Аба великолепно вписывалась в пространство. На сей раз с тактом у нее все было в порядке. Если она кому и посылала какие-то знаки, то наверняка они были адресованы не нам, зевакам на площади.

Я не приближалась – пернатые существа мне ненавистны, – я наблюдала за ними со стороны. Она увидела меня, подбросила остатки хлеба вверх, как колоду карт, похлопала в ладоши, стряхивая хлебные крошки, и направилась ко мне.

Мы вынесли вещи, которые утром оставили за стойкой у портье. Пока мы ждали перед отелем такси, я спросила ее, как она провела время.

– Ничего особенного. Шлялась по городу.

А потом внимательно посмотрела на меня и сказала:

– А, да, и на улицу твоей бабушки тоже ходила. Улица Допсат, верно?

Она вонзила свой маленький, острый коготок в мою плоть умышленно, сомнений не было. Во мне на миг вскипела злость. Тем не менее я спокойно слизнула кровь с невидимой царапины и сказала:

– Зачем? Там же ничего нет!

– Жду не дождусь, когда ты приедешь и расскажешь, как съездила в Варну! Жду не дождусь! – взволнованно повторяла она при каждом телефонном разговоре. По ее голосу я почувствовала, что это то самое заученное волнение, которым она всегда сопровождала свою фразу: «Жду не дождусь, когда ты приедешь».

Я прокручивала в голове варианты отчета. Может быть, лучше всего было бы сказать ей, что в Варне я была всего два дня, что была плохая погода, а именно так оно и было, и что мне почти никуда не удалось сходить. Или рассказать, что мне с помощью некоего отзывчивого варненского полицейского все-таки удалось найти ее Петю, которая чувствует себя хорошо, прекрасно выглядит, передает большой привет, но, к сожалению, не может ничего написать, потому что теперь с этим не справляется. Ее сын Костя, кстати сказать, бросил пить и преданно заботится о ней. А Варна, Варна выглядит прекрасно, но с фотографиями ничего не получилось, я, оказывается, нечаянно что-то не то нажала на новом цифровом аппарате.

– Я тут ничего не узнаю, – сказала она, разглядывая снимки на экране компьютера. – Разве это Варна?

Она была на удивление собранна и хладнокровна. Насчет забора, отделявшего школьный двор от улицы, сказала:

– Нет, этого глухого забора здесь не было. Это что-то новое.

Серые виды городского пляжа, как ни странно, разочаровали ее не настолько, насколько меня.

– Городской пляж всегда был самым плохим. Помнишь, мы всегда предпочитали доехать до Аспарухова или до Галаты. Вода там была гораздо чище.

Вскоре я приехала снова и уговорила ее еще раз посмотреть фотографии. Казалось, она совершенно не помнила, что один раз уже их смотрела. Ее комментарии были такими же, а ее равнодушие наполнило меня тягостным чувством. За свою беделскую службу я не получила ожидаемого «гонорара» – ответного чувства с ее стороны. А может, я его и не заслужила. Потому что совершенно очевидно, что с заданием справилась плохо, из паломничества ничего не привезла. И ничего не получила взамен. Не знаю, стерла ли она из своей памяти файл «Варна» или все-таки где-то сохранила его, но я была уверена, что в обозримом будущем ни она, ни я открывать его не собираемся.

В этот приезд я заметила, что у нее изменилась манера ходить. Она, толкая перед собой ходунок, старалась держаться прямее и при каждом шаге выше поднимать ногу.

– Это мне Ясминка сказала, повыше поднимать ноги.

Ясминка была ее физиотерапевтом.

Пить кофе мы, как обычно, ходили в ее любимую кофейню на рынке. Она входила туда с ходунком, никак не соглашаясь оставить его на улице («Еще не хватало, чтобы кто-нибудь украл!»). Людям приходилось вставать и отодвигать столики, чтобы дать ей пройти. Я думаю, она вполне осознавала, что ее вход в кофейню с ходунком вызывал некоторые проблемы.

– Когда я прихожу без тебя, мне помогают официанты. Все очень, очень внимательны ко мне. Люди вообще очень любезны, а особенно когда видят меня с этим ходунком, – говорила она.

Она заказывала всегда одно и то же – капучино, а я или Кая приносили из булочной, расположенной рядом с кофейней, «треугольничек» – маленькую лепешку с сыром в форме треугольника. Без ритуального «треугольничка» и капучино она свой день представить не могла. Если из-за плохой погоды она не выходила из дома, кто-нибудь обязательно приносил ей «треугольничек» и готовил капучино дома.

Немного посидев, она была вынуждена идти в туалет. Возвращалась оттуда досадуя:

– Как такое могло случиться со мной? С самой красивой бабушкой в нашем квартале! – ворчала она.

Она не соглашалась носить прокладки на случай недержания с таким же упорством, с каким не соглашалась носить ортопедические туфли для пожилых людей, без каблука («Не могу! Я всю жизнь носила туфли с небольшим каблучком!»). Кто-то один раз сказал ей, что она самая красивая бабушка в квартале. Еще пару лет назад подобное замечание рассердило бы ее, однако сейчас она охотно повторяла: «Все говорят, что я самая красивая бабушка в квартале!»

Правда, произносила это она с едва заметной иронией в голосе. Она пользовалась этой фразой как извинением за свою неловкость и как требованием с уважением относиться к ее «исключительному» возрастному статусу. Недержание было самым жестоким оскорблением, которое наносило ей ее собственное тело. И плохая память тоже сердила ее («Нет, неправда, что я забыла!»), но позже она все-таки смягчалась («Неужели я действительно все-таки забыла?») и в конце концов смирялась («А что удивительного, если я иногда что-то забываю. Все-таки мне уже восемьдесят лет!»).

– Если такое будет повторяться, лучше сразу покончить с собой, – сказала она, косвенным образом требуя, чтобы я ее как-то утешила.

– В твоем возрасте это обычное дело! Посмотри на жизнь с более веселой стороны. Тебе уже больше восьмидесяти, но ничего не болит, ты живешь в собственной квартире, каждый день выходишь на улицу и общаешься с людьми. Лучшая подруга, с которой ты каждый день пьешь кофе, моложе тебя на десять лет. Ясминка приходит три раза в неделю. Кая каждый день приносит завтрак, обед и ужин, при этом она великолепно готовит и соблюдает все, что рекомендуют врачи. Поликлиника в пяти минутах ходьбы от дома, внуки тебя любят и регулярно навещают, я то и дело приезжаю, – проповедовала я.

– Ах, если бы я могла хотя бы читать, – вздохнула она, хотя терпения у нее теперь хватало только на то, чтобы листать газеты.

– Так ты же читаешь, правда, не без проблем.

– Вот бы мне еще хоть раз перечитать мою любимую Тэсс.

Она имела в виду «Тэсс из рода д´Эрбервиллей» Томаса Гарди.

– Как только ты решишься, сделаем операцию. Операция старческой катаракты совершенно безобидна.

– В мои годы ничего не благовидно.