Его голос, маленький, дрожащий тенорок, звучал пронзительно и жалко, веселый частушечный мотив пропадал, и пение было похоже на причитанья.

Гармонист замолчал, протяжно взвизгнув, задохлась гармонь. Потом вдруг широким жестом он растянул мехи, и на этот раз настоящий частушечный звук покрыл глухой говор казармы:

— Не пойду я больше на фронт! — закричал гармонист, бросая баян. — Вот вам крест, не пойду.

— Не пойдем, ну их к дьяволу… Сволочи!

Булавина в казарме не было. Милепшин лежал на нарах, вытянул свои трехаршинные ноги и не обращая ни на что внимания. Вскоре вокруг гармониста собралась почти вся казарма.

— Станичники! — кричал визгливым голосом толстый булочник. — Предали нас! Кровью нашей землю поливают, а сами по тылам сидят!

— Завтра на перекличке заявим: не пойдем — и кончено. Довольно нашей кровушки попили, идолы проклятые…

И уже нельзя было понять, кто кричит, отдельные возгласы сливались в сплошной визг. Среди обезображенных ненавистью лиц мне особенно запомнилась круглая рожа булочника, всплывавшая, как буек, над волнами человеческих голов. Однако когда Булавин появился в дверях, солдаты разошлись, угрюмо бормоча непристойные ругательства. Есаул ничего не сказал и направился в свой угол казармы, ни на кого и ни на что не глядя.

На другое утро переклички не было, но часам к десяти нас всех собрали на дворе казармы. Был серый, бессолнечный день. Теплый, южный ветер гнал низкие тучи, далекие горы скрылись в клубах серого тумана. Все стало плоским: плоская земля, плоское небо, плоские, серые лица солдат. Вскоре появился Аспидов и Тимошенко по-прежнему самоуверенный, голубоглазый и наглый. Злосчастного нашего командира, полковника Фесенко, с ними не было. Председатель кубанского правительства, будущий президент Кубанской независимой республики, начал уговаривать солдат: он снова вспомнил о родных очагах, о полноводной Кубани, о долге перед родиной, но на этот раз никакого впечатления не произвел.

— Пусть те, кто забыл ширь кубанских степей, те, для кого стали чужими родные станицы, для кого больше не светит кубанское солнце, пусть они отойдут в сторону. Мы сосчитаем предателей.

Ряды дрогнули, но никто не решался первым выйти из строя. Наконец, смущенно глядя себе под ноги, выступил гармонист и, отойдя на несколько шагов, остановился в стороне. За ним потянулись и другие солдаты, и вскоре сотня разделилась почти пополам, но все же оставшихся было больше. Последним присоединился к взбунтовавшимся толстый булочник, — боком, пригибая к земле свое взбухшее тело, он пролез за спины солдат и там схоронился.

Тимошенко посмотрел на бунтовщиков злыми, колючими глазами и сказал:

— Вот что, станичники, кто хочет уходить, пусть уходит. Скатертью дорога. Но только смотрите не раскайтесь. Потом уже поздно будет возвращаться. Пойдем ли мы на фронт, еще неизвестно, но тем, кто не предаст нашего кубанского знамени, я обещаю, — он запнулся, — хорошую награду.

Тимошенко повернулся и широким шагом пошел к воротам. За ним семенил Аспидов, недовольно качая лохматой головой: ему опять не дали говорить, а вот он бы…

Ряды смешались. Поднялись бестолковые споры. Я не знал, на что решиться, — нелепость кубанской комедии мне была ясна, но все же сделать первый шаг и присоединиться к бунтовщикам у меня не хватало сил. Страшное слово «дезертир» останавливало меня. Плотников упрямо повторял:

— Нечего делать, назвался груздем — полезай в кузов. Записался к кубанцам — надо с ними оставаться. — Однако, несмотря на упрямство, уверенности в его словах не было.

К нам подошел корнет Милешкин. Усы у него были решительно закручены вверх, на давно не бритых щеках сквозь рыжую щетину выступал румянец.

— Я ухожу. Знаете, на что намекал Тимошенко? Они тут, в Поти, решили устроить погром и исподволь заняться мародерством. Уже и склад, говорят, намечен — там солдатского сукна на целый полк хватит. Милешкины хоть и не чета Долгоруким и Волконским, но до сих пор еще никто из них не мародерствовал.

— Видно, вы в гражданской не слишком-то участвовали, — сказал проходивший мимо кубанец в розовом кафтане.

Я увидел, как Плотников взволновался.

— Правда это? — спросил он Милешкина, и его веснушчатое лицо залилось румянцем.

— А вы с Асцидовым поговорите, вон он там разглагольствует.

Плотников подошел к группе кубанцев, собравшихся вокруг Аспидова. Я издали видел, как он внезапно вмещался в разговор, широко разводя руками и всей грудью налегая на съежившегося: «министра внутренних дел». До меня донесся его голос:

— Рук марать не хочу, а то бы я обновил мое «перышко».

Плотников сплюнул в сторону, отвел руки за спину и, подойдя к нам большими шагами, сказал вполголоса:

— Ничего не поделаешь. Я тоже ухожу.

Решивших уйти из кубанского отряда набралось в конце концов восемнадцать человек, но ни гармониста, ни булочника среди лих не было. Вообще среди уходивших не было никого из тех, кто особенно шумел и скандалил вчера. Мы пошли в южный пригород Поти, где в двух маленьких комнатах обыкновенной крестьянской избы помещалось кубанское правительство. Переговоры за нас всех вел Милешкин, мы стояли вокруг стола, не вмешиваясь в уныло затянувшийся спор. Аспидов волновался, страшил кубанцев геенной огненной, раскаленными сковородами, котлами с кипящей смолой, лишением кубанского подданства и не уговорил ни одного человека. Видя, что мы остаемся равнодушны к его угрозам, он в конце концов начал выдавать пропуска: «Такой-то, родившийся там-то, русский (!), беженец, направляется в город Батум. Кубанское правительство просит оказать подателю сего удостоверения моральную поддержку».

— Вот черти, — пробормотал Милешкин, сунув в карман удостоверение, — нужна мне ихняя моральная поддержка! Тоже «выдумали!

Когда очередь дошла до меня, Аспидов, заполняя пропуск, скосил острый глаз из-под пряди волос, спадавшей ему на лоб, и сказал:

— А, так это вы называете себя сыном Леонида Андреева? Неплохо придумано.

Я разозлился, почувствовал, что непоправимо краснею, и срывающимся голосом начал:

— Товарищ министр внутренних дел…

Милешкин захохотал и, дергая меня за рукав, крикнул:

— Молчите уж лучше… Тут, в Грузии, развелось столько министров, что на всех не начихаешься.

Мы ушли из казармы после полудня на голодный желудок: обедать нам не дали. Решили идти пешком до станции С., находившейся верстах в двадцати, где можно было вечером попасть на батумский поезд. После того как мы вышли из Поти, оставив позади низкие, придавленные к земле, черные дома пригорода, коричневая пустыня, где на десятки верст не было видно ни деревца, ни жилья, обступила нас со всех сторон. Небо очистилось, сияющие вершины далеких гор повисли в воздухе. Мертвая, серая дорога шла берегом мертвого моря. Мелкорослые и неприглядные кусты торчали на «грязной земле. Плоская низменность Колхиды, унылая и злая, расстилалась перед нами. В некоторых местах чернели, окруженные бурьяном, неподвижные пятна стоячей воды, не отражавшей неба. Иногда дорога всползала на мосты, перекинутые через узкие рукава реки, — мы проходили дельтой Риона. В них вода была так же неподвижно черна, как и в ямах. Река застыла, не имея больше сил выплеснуть мертвую воду в недалекое море. Все вокруг было зло, недвижно, и от коричнево-черного цвета пустыни веяло горькой безнадежностью. Летевшие по воздуху вдалеке на востоке снежные горы казались сном и только подчеркивали бездыханность окружающей нас яви.