Все-таки с некоторой опаской я подошел к тому месту, где лежала одежда: помедлил, прислушиваясь и напряженно глядя в темноту, куда скрылся Сулла, потом быстро нагнулся, поднял одежду и отбежал в сторону. Совсем не задумываясь о том, что меня могут увидеть, я переоделся. В стороне были воткнуты в землю два горящих факела. Это сделали по моему приказу. Так же по моему приказу никто не смел подходить к вышкам с тыльной стороны — солдаты оцепления стояли так далеко, что не могли видеть, что делается здесь.
Шум на поляне стал стихать и в какие-то несколько мгновений стих вовсе. Наступила полная тишина, но длилась она всего несколько секунд. Послышался голос начальника хора, объяснявшего смысл праздника. Я вслушивался в то, что он говорил, напрягая слух. Подумал раздраженно: «Отчего он говорит так тихо?!» Если так плохо слышу я, находясь в каких-нибудь ста шагах от него, то как его смогут услышать те, кто стоит в толпе в середине поляны, уже не говоря о тех, кто находится в дальнем конце. И тут же я понял, что говорит он громко — голос его уже сорвался на хрип.
Все дело в том, что мы были не в театре, я не подумал об этом. В театре слышно каждое слово говорящего, пусть даже зрители сидят на самых высоких и отдаленных от актера местах. Но здесь была поляна, окруженная лесом, и слышимость оказалась совершенно иной. Надо было предусмотреть это заранее, теперь уже поздно.
Это новое обстоятельство несколько испортило мне настроение: все-таки мою гибель нужно было разыграть более совершенно. Я уже не различал, что говорит начальник хора, и понял, что он закончил, только тогда, когда услышал другой голос. Это был голос чтеца. Слышимость стала несколько лучше — у чтецов хорошо поставленный голос. Я разобрал начальные строки своих стихов.
Через мгновенье я забыл, где нахожусь. О боги, какое же это счастье — слышать свое сочинение в совершенном исполнении. А исполнение казалось мне совершенным. Я слушал и думал о том, что вот так же, как и я, воспринимают мою поэму толпы людей, стоявшие на поляне. Не видя их, но как будто ощущая каждого, я чувствовал, какое наслаждение я им доставляю. Представил, какие раздадутся крики восторга после того, как представление закончится. Как из толпы станут кричать: «Автора!», как я выйду к ним смущенный и гордый и как меня увенчают лавровым венком победителя[30]. Поэты будут завидовать мне, а люди, когда я буду проходить мимо, станут указывать на меня детям и благоговейным шепотом произносить мое имя. Я слушал, закрыв глаза, подняв голову к звездному небу, и истома наслаждения пронизывала тело от головы до пят.
Вдруг чтец как бы споткнулся на слове. Я вздрогнул и открыл глаза.
— Ехидны-гвардейцы, предатели Рима и чести… и пел с секундного молчания продолжил чтец, и голос его зазвенел.
Но это были последние строки, которые я уловил. Он продолжал, но я уже не слышал ничего — я смотрел туда, где на площадке вышки находились преторианцы. Как и я, они уже не слушали чтеца. Они оглядывались по сторонам, держась за ножны и обхватив пальцами рукояти мечей. Не было сомнений: они вели себя так, будто ожидали внезапного нападения. Туллий Сабон подскочил к железной двери и взялся за решетки обеими руками. Отсюда было хорошо видно, как он дергал дверь, пытаясь ее открыть, и как это ему не удалось. Он повернулся, что-то сказал гвардейцам, некоторые из них бросились к нему и навалились на дверь.
В ту же самую минуту со стороны поляны донеслись крики, тут же потонувшие в общем шуме толпы. Я не мог понять, почему кричат люди, но невольно направил взгляд на площадку императорской вышки: там уже стоял Сулла — я пропустил момент, когда он входил в дверь. Сулла должен был стоять на площадке в величественной позе императора, но он почему-то не стоял, а раскачивался из стороны в сторону, совершая руками какие-то нелепые движения.
Я сделал несколько шагов вперед, чтобы получше разглядеть его, и едва не угодил в яму, наполненную горючим веществом. Раздался треск веток, маскировавших яму, и я едва успел убрать ногу. Я не мог встать поближе, но и с этого места императорская площадка была хорошо видна. Я не мог оторвать взгляда от стоявшей на ней фигуры в императорской одежде, совершавшей руками, а теперь уже и всем телом нелепые и даже уже стыдные движения. Кривляясь, фигура повернулась в мою сторону, и я ясно увидел, что это не Сулла. Парик был сбит набок, а лицо грубо и вызывающе размалевано.
Не могу сказать, продолжал ли декламацию чтец, вторил ли ему хор, но если они и продолжали, никто их уже не слушал. Шум вокруг стоял невообразимый. Но посреди этого шума я смог расслышать громкий крик Туллия. Может быть, там были какие-то слова, но до меня донесся только крик — страшный, звериный. Я посмотрел: Туллий стоял у перехода на площадку императорской вышки, указывал рукой на кривляющегося там человека, и преторианцы плотной группой стояли за его спиной. В следующее мгновение я бросился к факелам, воткнутым в землю. Схватил оба, добежал до края ямы и сунул их под маскировочные ветки.
Никак не ожидал, что огонь вспыхнет так быстро. Не прошло и нескольких мгновений, как пламя вырвалось наружу и поднялось над ямой едва ли не в человеческий рост. Оно облизало опоры вышек, и сухое дерево загорелось, как солома. Жар сделался нестерпимым, и я отбежал от ямы, успев увидеть только, как преторианцы перебегают на площадку императорской ложи. Вдруг позади меня раздался скрежет. Я резко повернулся и отпрыгнул в сторону.
И сразу же увидел свою статую, медленно поднимающуюся над ямой на конце длинной стрелы. Шестерни механизма скрипели и скрежетали так пронзительно, что заглушали крики на поляне и треск огня. Но я не смотрел уже ни на пламя, ни на вышки, заслоненные им, я смотрел на поднимающуюся вверх статую, зловеще освещенную бегающими отблесками огня. Вот только теперь мне сделалось по-настоящему страшно.
Распятая мраморная махина висела едва ли не над головой, и строгое лицо императора, мое собственное лицо, спокойно взирало на то, что творилось внизу.
Не знаю, как это лучше объяснить, но собственное мое существо как бы покинуло меня и по линии взгляда перетекло в статую. Теперь я сам стал мраморным изваянием, висящим над пламенем. Подо мной были вышки и поляна, на которой метались люди, давя друг друга. На площадке императорской вышки шевелился клубок тел как единое живое существо со множеством рук и ног, дергающихся в разные стороны.
Я был спокоен. Я был удивительно спокоен. Так я не ощущал себя никогда прежде. Я спокойно подумал о том, что теперь я настоящий, а не придуманный бог: всесильный, равнодушный, бессмертный, взирающий с недосягаемых высот на суетливое людское копошение Это были великие мгновения счастья, и я, смертный, сумел познать его. Такие мгновения стоят долгой и так называемой счастливой человеческой жизни.
Вдруг мраморное мое тело качнулось, что-то треснуло позади меня — и я полетел вниз с раскинутыми в стороны руками. Мне не было страшно в тот миг, когда я летел в огонь. Но стало страшно уже в следующий миг, когда мое существо возвратилось в мое прежнее тело. Я, Гай Германик, стоял на земле, а моя статуя в виде распятого на перекладине бога медленно, как бывает во сне, падала вниз. Она рухнула в яму, а искры поднялись до небес. Частицы веток, пропитанные горючим веществом, падали на меня и вокруг. И я, обезумевший от ужаса, бросился бежать, не сознавая, куда бегу, без надежды спастись от этого падающего с небес огня.
Я смог добежать только до кромки леса и, споткнувшись, с размаху упал на живот, больно ударившись о землю. Не могу сказать, сколько я пролежал здесь, наверное, недолго. Когда поднял голову и огляделся, увидел, что вокруг меня дымится земля. Огонь был где-то позади, и крики сюда доносились глухо. Я подтянул ноги, встал на четвереньки, только потом с трудом поднялся. Стоял, покачиваясь и боясь одного: что не удержусь и снова упаду на землю. Если упаду, то уже не поднимусь никогда. Развел руки в стороны и сделал осторожный шаг вперед, потом еще и еще… Так я добрался до ближайшего дерева и обхватил ствол руками.
