– Подумаешь, – сказала она сквозь сон. – Ведь же воскресенье!
– Все равно, – сказал я. – Сколько можно дрыхнуть?
– Сколько хочу, столько и дрыхну! – сказала она, высунула из-под простынки ноги и пошевелила пальцами. – Садись, раз пришел. – И она левой рукой похлопала по матрасу и чуть-чуть подвинулась.
Я сел рядом, любуясь ее сонным обличьем, золотистым и чуть весноватым. Что еще раз подтверждает случайность совпадения имени-отчества: та самая Вера Павловна, которая видела сны про коммунизм, была смуглая и черноволосая. Это я так, на всякий случай.
– Опять ничего не снится, – капризно сказала она. – А тебе?
– А мне снилась кошка, – сказал я. – Шел сильный дождь, и кошка бежала вдоль стены. В смысле вдоль дома. Вдоль цоколя простого блочного дома. Там бывают дырки, ведущие в подвал. Кошка искала эту дырку, чтобы пересидеть дождь в подвале. Нашла. И нырнула в подвал, и всё, и нет ее. Одна серо-белая стена. Вот такой сон.
– Ты врешь! – закричала Вера Павловна и села в кровати; простыня слетела с нее; она была очень хороша. – Это мне приснилось, мне!
– Да никто не отнимает, – сказал я. – Я говорю: мне приснилось, что тебе приснилось. Теперь понятно?
– Значит, я тебе снюсь? – Она на всякий случай протерла глаза.
– Значит, – сказал я. – И вообще прикройся.
– А раз я тебе снюсь, то какая разница? – засмеялась она.
– Никакой, – согласился я. – Тем более что ты такая красивая, приятно смотреть. Почему ты до сих пор не замужем?
– У меня очень сильное чутье, – сказала Вера Павловна. – Женское чутье, у мужчин такого не бывает. Женщины ближе к природе, к почве, к крови. К траве и воде. Самое главное кровь, конечно. У нас кровь через край переливается раз в четыре недели, сам знаешь. Я этим страшно горжусь, между прочим… Мне иногда кажется, что я могу предсказывать будущее. Но не всегда. А вот когда иногда случается – я чую просто за тысячу верст. Если кто-то сильно заболел или умер, не дай бог. Или уволили с работы.
Или в пробке стоит, и голова у него болит от жары. Если близкий человек, конечно. Во мне все колет и булькает мелкими пузырьками. Чувствую: что-то не так. Просто звоню и спрашиваю: позовите такого-то! А мне говорят: проснулась! Он позавчера большой привет передал отстающим товарищам. Кошмар полнейший. А иногда вообще ужас: целый месяц крутит и плющит, просто на куски рвет, а непонятно из-за кого. И тут вдруг сказали: Марик Лоцкий женился на аргентинке и в Аргентину уехал. Сначала смеюсь: какой Марик? Лоцкий-Троцкий-Хреноцкий… Вспоминаю: был такой мальчик на втором курсе, раза три я с ним разговаривала. Господи! Значит, он мне ближе самых близких! Раз меня так трясло и дергало внутри из-за него. А может быть, это моя судьба была?
Вера Павловна заплакала. Я погладил ее по голой коленке.
– Тебе меня жалко? – спросила она. Я кивнул. – Спасибо. И вот так всю жизнь. Смотрю на человека и прямо глазами вижу, как он делается старый, глупый, больной, а потом мертвый. Какая тоска. А ты говоришь – замуж! Одна радость – заснуть, и пусть что-то хорошее приснится. Однако встаем. – Она потянулась, подрыгала ногами. – Поставь кофе. Вытащи сливки из холодильника, налей в кувшинчик и подогрей в микроволновке, чтоб были как следует горячие. Но не вскипяти, боже упаси.
– Ты вообще в уме? – возмутился я. – Чего командуешь?
– Это сон, – сказала она. – Мой. Не бери в голову.
– Кстати, о снах, – сказал я, вставая и идя к двери. – Мне вчера снился Марик Лоцкий.
– Поклянись, – попросила Вера Павловна.
– Клянусь. – Я прижал ладонь к сердцу. – Мне снился самолет. Что я сижу в самолете. Лечу куда-то. А рядом со мной сидят мужик и баба. Она такая типичная латинка, смуглая и черная, как Вера Павловна. Не ты, а главная Вера Павловна, из романа Чернышевского «Что делать?». Которая сны видела. Из-за которых Володя Ульянов нас всех перепахал. Ты хоть помнишь? Вы же небось роман «Что делать?» в школе не проходили, какие же вы тупые, дети свободы…
– Проходили, – сказала Вера Павловна. – Что там дальше?
– Смуглая такая латинка-аргентинка. Вера зовут, кстати. И наш парень. Молодой. С залысинами. По роже видно, экономический аналитик. Вот он и рассказывает, что летит в Аргентину, а в Москве оставил кошку. Просто во дворе. Потому что у его аргентинской жены аллергия, а в Москве родных никого нет. А кто есть, те брать не хотят. Вот он ее выпустил. Сел в машину, уже ехать в аэропорт. Сильный дождь пошел. Он из машины смотрит: она побежала вдоль стены и в подвал нырнула.
– Это я была эта кошка, – сказала Вера Павловна.
– Наверное, – сказал я.
– Кому бы присниться навсегда, – сказала она. – Или хотя бы надолго.
– Я спрошу у ребят, – сказал я. – Обязательно спрошу.
Лето и тишина
Когда что-то важное случалось, бабушка говорила: «Москва гудит!» Я помню, я слышал, как гудит Москва. Когда на каждом перекрестке, во всех дворах, в троллейбусах и метро, у каждого газетного киоска и цистерны с квасом, и в квартирах тоже, родные, знакомые и совсем незнакомые люди – везде говорили о чем-то, что потрясало. На моей памяти Москва гудела, когда в 1961 году снимали памятники Сталину. Когда через три с небольшим года сняли Хрущева. Когда поэты читали стихи на стадионах. Когда в 1971 году погибли космонавты, об этом шумела улица – буквально, реально, вслух. Как ни странно, о танках в Праге говорили тише. Потом Москва затихла надолго, лет на пятнадцать.
Правда, в этот молчаливый период московский шум распался на ручейки, на отдельные источники звука. На маленькие бумбоксы, как сказала бы нынешняя молодежь. Москва тихонечко гудела о повестях Трифонова, о судьбе «Нового мира», о Бродском и Солженицыне, о Любимове и Ефремове, о Параджанове и Тарковском. Конечно, это была Москва частичная, интеллигентская, жадно читающая и взволнованная судьбами страны – но все же казалось, что ее много – той Москвы, а значит, той страны. Были ключевые слова, общие коды и пароли, было желание узнать, понять, обсудить.
Перестройка, распад СССР, реформы Ельцина – Гайдара, мятеж 1993 года – Москва и страна снова загудела, вся, целиком, сверху вниз и справа налево. Все смотрели новое телевидение, независимое и смелое. Совокупный тираж толстых журналов обеспечивал однотипным чтением практически все грамотное население СССР. Это было очень политизированное чтение, и не всегда такое уж высокохудожественное: многие романы-откровения тогдашних лет сейчас читать просто невозможно. К публицистике эти претензии не относятся: статья-сенсация через десять лет просто обязана оказаться наивной, простодушной, банальной. Иначе она не была бы сенсационной тогда. Так ли это важно? «Общерусский разговор», о котором говорил сто лет назад Василий Розанов, все-таки состоялся.
Но закончился довольно быстро.
Наверное, свою роль сыграли цензура, укрепление властной вертикали, государственный контроль над телевидением. Но главное – не в этом. И даже не в том, что народ, вынужденно объедавшийся пищей духовной, с удовольствием перешел на более материальное меню.
Дело гораздо серьезнее.
Когда чего-то слишком много, оно как будто исчезает. Или теряет смысл. Стеллажи книжных магазинов пугают изобилием названий. Ярмарка интеллектуальной литературы «Non-Fiction» способна раздавить посетителя необозримой массой толстых, мелким шрифтом, многотомных умных книг обо всем. «Социология французской шляпной ленты в сороковых годах XIX века». «Комментарии и указатели к дневникам английских солдат в Индии». «Московские домовладельцы Сущевской части». «Трансгруэнтность локальности в постмодерне». Гигабайты информации, тонны веса, сотни тысяч рублей. Составлять библиотеку – даже по какой-то узкой отрасли – бессмысленно. Неподъемно и по деньгам, и по времени – все равно не прочтешь, физически не успеешь. Профессиональная эрудиция балансирует между Интернетом и малотиражными изданиями, не вывешенными в Сети. Надобно сказать, что в Интернете тоже не всё прямо на блюдечке лежит. Кое-что приходится искать так же долго и хлопотно, как в старом каталоге со скрипучими ящичками.
