Жизнь, однако, не стоит на месте. Трудящиеся входят во вкус и требуют в койку женщин 90—60—90. А также ботокс, силикон, эпиляцию и чтоб никакого целлюлита.

Женщина становится потребительским товаром. Прежде всего, для себя самой. Тут некая диалектика.

С одной стороны, кажется, что все это она делает под давлением мужчин, под напором их скотоводческих требований. Иначе замуж не возьмут и вообще не обратят внимания.

Я слышал, как совсем-совсем юный эстрадный певец говорил: «Я люблю хороших девчонок!» «А что такое хорошая девчонка?» – спрашивал журналист. «Ну, – стараясь быть взрослым и серьезным, отвечал этот почти ребенок, – хорошая девчонка – это когда у нее хорошие ноги, хорошая грудь… ну и…» – он зарделся, потупился и замолчал. Кошмар, конечно, когда «хорошая девчонка» определяется настолько анатомически.

Но другая сторона тоже есть. Опорой феодальной монархии являлось крепостное крестьянство. Опорой слишком придирчивых мужчин являются женщины, которые свихнулись на собственном теле. Для которых главная догма, она же мантра, она же единственный ключ к счастью и объяснение любых неудач (от профессиональных до личных) – « женщина должна быть привлекательной».

Привлекательной – то есть отфотошопленной, но в реале.

Цель едва ли достижимая в принципе. Нельзя узнать, какова Мона Лиза в профиль. Нельзя налить водку в бутылку Клейна. Нельзя – но очень хочется.

Бедные (во всех смыслах) девушки делают пластические операции в кредит и авансом.

В кредит – это совсем странно. Казалось бы, пластическую операцию стоит делать в двух случаях. По серьезным (почти жизненным!) показаниям: нос перешибло или ухо оторвало в результате аварии. Или же, что называется, с жиру. На свои гуляю, хочу – горбинку удалю, хочу – обратно вставлю, и так – пять раз. Но в кредит? Тяжко выплачивая весь последующий год каждый грамм закачанного силикона или откачанного жира? Впрочем, это личный выбор. Осуждать его – нелиберально, а я либерал.

Авансом – это значит в расчете на некие будущие удачи. Не то, что какой-то муж-скотовод сказал: «Выправь нос и подрежь ляжки, а то разведусь». Нет! Для того, чтобы после операции стать привлекательной. И это тоже, кстати, личный выбор, и его осуждать или осмеивать – тоже вроде бы нелиберально. Каждый имеет право почувствовать себя лакомым фьючерсом и толкнуть себя на форексе.

Либерализм, однако, это не улица с односторонним движением. Поэтому совсем не обязательно вежливо молчать по любому чувствительному поводу.

Любимым словом в XIX и начале ХХ века была «душа». Хоть мировая, хоть бессмертная, хоть лично-персональная. Какая хотите. Это была славная эпоха модерна. Потом пришел постмодерн, и любимым словом стало «тело». Любовью к телу пылают и философы-постмодернисты, и авторы глянца. Философы пишут о «телесных практиках» (на деле речь идет о чистке зубов и прочих бытовых навыках). Глянцевые гуру вещают о диете, фитнесе и пластической хирургии.

Наверное, в XIX и начале ХХ века наша цивилизация переборщила по части души. Поэтому-то и начался великий откат в сторону тела. Конечно же маятник пойдет обратно, и довольно скоро. Поэтому важно не изуродовать себя ботоксом и силиконом как раз накануне того дня, когда душа снова войдет в моду.

Учреждение литературы

В современной российской словесности, пишут критики Сергей Чупринин и Виктор Топоров, две старые литературные беды слились в одну. Беда первая – графомания, беда вторая – клубность-фестиваль-ность.

Новая и отныне главная беда состоит в том, что графоман пошел в клуб и на фестиваль. Прямо как середняк в колхоз. Великий перелом. Больше того, графоман стал сам для себя организовывать клуб и фестиваль. А значит, стал издаваться.

В чем же существо беды? А вот в чем. Клуб и фестиваль (и сопутствующие ему премии и издания, а также критические восторги) были единственными надежными критериями, отличающими литературу от графомании. Теперь этой благодати конец.

Ландшафт решительным образом изменился. Раньше литературу можно было уподобить пейзажу кисти Клода Лоррена. На картинах этого великого мастера XVII века среди вечерних долин и утренних гор, в восхитительных рощах и кущах гармонично располагались немногочисленные и красивые мифологические персонажи.

Нынешний пейзаж литературы будто бы написан Брейгелем или Босхом. На картине тесно. Все толпятся и толкаются, занимаются делами бытовыми и даже неприличными. Простой люд, пахнущий вином и табаком, навозом и сапогами. А также черти и монстры. Но уж никак не Аполлоны и Дианы.

В этой ситуации вопрос «что такое литература?» теряет свою риторичность. То есть ответ на этот вопрос вовсе не самоочевиден. Вроде «ну, ясно же, литература – это, как бы вам сказать… ну, в общем, сами понимаете». Красивое имя, высокая честь. Разумное, доброе, вечное. Стилистически отточенное, нравственно заостренное. Ставящее большие проблемы, отвечающее на проклятые вопросы. Национальное по форме, социалистическое (или, по нынешним временам, демократическое и толерантное) по содержанию.

Кстати, Жан-Поль Сартр, написавший в 1947 году объемистое эссе, целую, можно сказать, книжку под названием «Что такое литература», так и не дал прямого ответа, как отличить «литературу» от «не-литературы». Не в смысле формального словарного определения, а в некоем сущностном, так сказать, смысле – тоже, кстати, туманное вопрошание… Наверное, во Франции 1947 года графоманы знали свое место, а тогдашние клубы-фестивали делили писателей на честных и подлых, патриотов и нацистских прихвостней, а также коммунистов, социалистов и буржуазных гуманистов. Тогда рубеж шел по содержанию, по мере и качеству политической ангажированности. А сейчас – где этот рубеж? Мнение критика? Да пошел он, у нас свой есть. Премия? Мы свою организуем и пышно вручим. Тиражи? Ну, господа, это несерьезно!

Если мы не знаем (и с каждым днем, согласно Чупринину и Топорову, все меньше понимаем), что такое литература, то давайте попробуем посмотреть на это дело с другой стороны. Посмотрим, как литература учреждается. Устанавливается в качестве социальной реальности, она же реальность культурная, разницы тут нет. В качестве реальности, обладающей несомненностью бытия. Бесспорной фактичностью, так сказать. Потому что можно долго, интересно и плодотворно спорить о том, хороша данная литература или плоха, «настоящая» она или графоманы навалились, приличное ли дело на халяву кататься по фестивалям и срубать гранты и кто такие литературные VIPы, откуда взялись и имеют ли право… Но само существование литературы не обсуждается. И это уже хорошо. Хоть какая-то точка опоры.

Итак, учреждение литературы.

Разумеется, само словосочетание «учреждение литературы» можно понимать двояко. Во-первых, как некое предприятие, которое занимается производством литературы. Клуб писателей, издательство, журнал, Литературный институт – это «учреждения», то есть заведения, организации. Во-вторых, как действие по установлению литературы как некоей данности (сравните выражения «учредить звание», «учредить премию»). Проще говоря, учреждение – это и вещь, и процесс. Но вот что интересно: слова «предприятие», «заведение», «организация» – такого же свойства.

Клуб и особенно фестиваль – это не новейшее изобретение любителей халявы и флирта в недорогих загородных пансионатах. Клуб-фестиваль как учреждение, порождающее и воспроизводящее литературу, существует настолько давно, что проще сказать «всегда». Древнегреческие театральные представления были, в сущности, фестивалями драматической поэзии, конкурсами, где срывали аплодисменты и срубали гранты Эсхил, Софокл, Еврипид и Аристофан. А также их менее успешные и оттого почти забытые коллеги. Клуб, сложившийся в Афинах вокруг Сократа, породил не только 2500-летнюю философскую традицию, но и столь же почтенную традицию прозы (Платон и Ксенофонт). Клуб Гая Мецената, где состояли Вергилий и Гораций, формировал римскую, а тем самым и европейскую поэзию.