Но затем последовало: «Соланж, это платье должно перейти Хлое. Соланж, причешись к столу. Соланж, ты что, пользуешься румянами?» Не за ним, а за мной ты следила. Не меня, а его ты выбрала. Ты выбрала его. Ты начала так заботиться о нем, маман, как никогда не заботилась о нас. И когда вы оба думали, что никого из нас нет поблизости, ты позволяла ему повернуть тебя лицом к стене, притянуть к себе за зад, зарыться лицом в шею, обнять ягодицы, прижать к себе и залезть в разрез твоей юбки своим членом. Когда я это увидела, я вспомнила другую историю с его руками. Он стоял в грязи, сжимая в руках арбуз, поворачивая его, давя его, сдирая кожицу, выковыривая семечки пальцами, высасывая его сердцевину, сок тек изо рта, с подбородка, ошметки падали вниз. Я следила за ним, присев, на прополке картошки, когда он повернулся ко мне, улыбаясь. «Мне хотелось пить», — сказал он. Его превращение в другого человека совпало с моим. Я возненавидела его и ненавидела все больше. Я ненавидела его почти так же, как раньше любила. Я люблю вас, маман. Я пыталась перестать любить вас. Иногда я чувствовала себя старше вас. Как если бы я была вашей матерью. Единственной, кто понимал, что происходит. Я понимала, что вы думаете, надеетесь, что сохраните его при себе, как только я уеду. С глаз долой. Разве не так? «Соланж, папа и я посоветовались. О твоей духовной жизни, я имею в виду. О твоем будущем». И я уехала. А Хлою вы тоже отошлете? А Бланшетту? И как вы сохраните его? Разве вы не поняли, что он уже ушел?

Опоры, арки, колонны — средневековая церковь, вновь перестроенная в эпоху Ренессанса — монастырь кармелиток Сент-Илер. Вначале здание служило зернохранилищем, потом крепостью, стояло заброшенным в течение столетия или двух, прежде чем его частично перестроили в большую виллу. В последние сорок лет ему вернули религиозную жизнь, но местным жителям большой радости это не принесло. Двадцать семь христовых невест и их аббатиса молились, медитировали и работали в монастырских службах, при этом семь наиболее развитых духовно и светски обучали тридцать шесть девочек в возрасте от пяти до семнадцати лет в монастырской школе и пансионе. Церковный пенсионер из соседнего прихода, проживавший одиноко в отдаленном крыле монастыря, священник иезуит Филипп, служил мессу перед своим женским собранием каждое утро в пять часов, читал проповеди и лекции для сестер-учительниц, вел уроки в старших классах, являлся духовником, отпускал грехи и был известным виноделом.

Непоколебимый порядок дня в монастыре начинался, когда сестра Сабина из Тулузы — красные со сна глаза, голые ноги, кое-как накинутая юбка и платок на короткой, осанистой фигуре — появлялась в кромешной тьме коридора, вдоль которого располагались кельи монахинь, в 4 часа 30 минут утра. Как легкомысленный испанский танцор, маскирующийся под монахиню, Сабина жизнерадостно поднимала правую руку над головой, разрывала темноту громким стуком деревянных кастаньет и низким мужским голосом кричала: «Аве Мария. Возблагодарим заступницу нашу, Богородицу, и Сына ее».

Селение было расположено в северной части плато и выделялось красными крышами и каменными домами, высокими и узкими, как малые суда, расположенными амфитеатром. Здесь жили крестьяне и члены их семей, работающие на виноградных плантациях и примыкающих к ним полях — все монастырские земли. Рядом находились молочные фермы, сеновалы, амбары, винодельни, винокуренный завод, помещение для собраний, прачечная и общая кухня. Каменная часовня цвета охры и кладбище ютились на малом клочке земли. Дальше, на дне долины, виднелась большая деревня вдоль реки Лец. Быстрые воды лизали берега, где по краю рос щавель, старики сидели с удочками, а дети пускали флотилии лодок из листьев. Здесь внизу были лавки, конторы, городские дома, маленькая красная церковь Святой Одиллии с мраморным фасадом. Общественный парк с каруселью.

Поскольку путь кармелиток к Богу был частным бизнесом, хозяев и арендаторов редко благословляли святые сестры с плато. Можно сказать, что благословение им даровалось реже, чем спуск, подъем, погрузка и выгрузка на тележки, запряженные мулами, и все это по белым от мела дорогам. Охотники бросали птиц, еще теплых, со свернутыми головками, в коричневые холщовые мешки, вырезали ляжки оленей и кабанов, пренебрегая остальными частями туши, складывали в корзины нежную, еще дышащую речную рыбу, собирали грибы, травы и орехи, наполняли оловянные ведра лесными ягодами — и все это для монастыря. Приношения фермеров представляли собой монастырскую «половину порции» от их хозяйств: джутовые мешки с мукой и крупой привозили и складывали благоговейно, как святые мощи, в кладовые; каждое утро привозили столько молока, как от небольшого стада; стеклянные бутыли с двойными сливками; сыры, только что сделанные и еще каплющие, когда с них снимают тканевую сетку; белое масло в полукилограммовых деревянных формах; бочки с вином мягко скатывали вниз в затхлый сумрак погреба по доскам. Для дальнейшего поддержания монастырского стола имелись сады и фруктовые деревья, козы, овцы, куры, гуси и кролики в клетках. Тем не менее, по странным причудам природы, даже в самой долгой памяти не сохранилось ни одного случая, когда добрые сестры сказали бы «достаточно» и направили бы, скажем, бушель груш или слив по белым меловым дорогам назад в долину. Некоторые говорили, что добродетель благотворительности еще сохранилась на плато. Следовало отметить, однако, что постоять в монастырском зале со святой матерью Паулой и ее женским обществом в День Богоявления, выпить жидкого шоколада из желтых с зеленым фаянсовых чашек были обычно приглашены все арендаторы и владельцы хозяйств. Но поскольку ценой входа на это развлечение был маленький белый конверт с ежегодной десятиной для кармелитской миссии, очень многие воздерживались от этого посещения, их собственные дела были для них важнее. Несмотря на то что владельцы хозяйств, многие жители деревни и многие сестры одинаково посвятили свои жизни работе и молитвам, они хранили свою независимость друг от друга.

На пути от кладовой к кухне, по саду, чтобы собрать дневную порцию овощей и зелени, Соланж несла на руке глубокую овальную корзину. В корзине на мягком пледе из синей шерсти спала Амандина. Соланж шла быстрым шагом из кладовой, где наполнила корзину — загрузила ребенком, — от сестры Жозефины. Жозефина присматривала за Амандиной с самого раннего утра и переходила от кельи к келье, чтобы поменять белье на свежее, а затем отправилась в кладовую дождаться Соланж. Однажды, когда Соланж находилась в саду, осматривая побеги молодого лука и гороха, сестра Мария-Альберта, самая молодая и самая маленькая из всех, выбежала из прачечной, неся пустую корзину. Мария-Альберта подошла к Соланж, оглянулась украдкой, обменяла пустую корзину на ту, в которой лежала девочка, подняла ее высоко — ее кукольное тело согнулось от тяжести — и вернулась в прачечную, напевая колыбельную. Выкапывая картошку, Соланж улыбалась сама себе.

Как сестры любят девочку, как они спорят за право ее подержать, покормить. Я предпочла бы не делиться с ними своими обязанностями, но я знаю, что их исполнение делает меня нечувствительной к неуважению Паулы. К тому же Амандину любят все, кто о ней заботится.

Соланж осматривалась вокруг, вдыхала ароматный воздух, смотрела, как последние лучи солнца освещали спелый инжир, как тек липкий сок и сводил с ума пчел. За садом был виноградник, тяжелые от плодов лозы. Всюду лозы. В это время дома виноград еще не созревал, и она думала, что до сбора еще месяц. Отцу Филиппу нравилось, что она так много знала о выращивании винограда, изготовлении вина, и он учил ее различать здешние южные сорта. Сира, Гренаш, Кариньян.

Не такие сорта винограда, как в моей Шампани. Странно, как люди соответствуют тому, что растет в данном месте. Здесь лозы высокие и узкие и люди высокие и худые. Виноград в Шампани растет низко к земле, приземистый, пухлый, пышный. Как полная, краснощекая жительница Шампани. Стены вокруг сада сложены как попало из сланцевых плит, за стенами расползается капуста и шпалеры бобов, лаванда пополам с травой, лоскут земли с пятнистыми тыквами, свежескошенное сено. Подсолнухи. И только потом виноград. Пробковые дубы с мраморными красно-коричневыми листьями наклонились над ручьем, узким, как овечья тропа. Как прекрасен запах земли, южной земли, запах кукурузы, овец и глины. Старая, выжженная солнцем, печальная земля. Я полюбила эти южные края. Дни проходят без тоски по дому, по близким. Я упоминаю их имена в своих молитвах, поскольку они часть моего прошлого, но их нет со мной в Монпелье, до них два дня пути поездом. Я не скучаю по ним. Или я не скучаю только по ней? Маман. Или я слишком сильно по ней скучаю?