Прославленный пианист играл фугу си мажор Иоганна Себастьяна Баха.

Ни президент, ни правление, ни мистер Хеммингс никогда больше не слышали о жильце номера 76, Кони-Корт.

И тогда, неслышно ступая босыми ногами, она приблизилась к окну, распахнула его и выглянула в ночной сад. Комната позади нее была окутана таинственным полумраком. Стулья и столики приняли зыбкие колеблющиеся очертания; на расшитых индийских гардинах, драпирующих двери, дрожал чуть заметный призрачный отблеск тальковых лунных лучей. Цвет желтых шелковых занавесей, обрамляющих кровать, еле угадывался в сумраке спальни, а подушка и простыни лежали смутным молочно-белым облаком.

Она снова повернулась к окну и увлажненными от нежности глазами стала смотреть на озеро, смутно мерцавшее в глубине сада. Она не могла спать и даже просто лежать в постели. Было поздно, прошла уже большая часть ночи, но она не могла спать. Серп луны медленно поднимался сквозь тонкие, как паутинка, облака, тянувшиеся длинной грядой от востока к западу. Из темной воды струился бледный свет, словно восходила из глубины еще одна неведомая планета.

Она смотрела вдаль глазами, ждущими чуда, и видела легкое колыхание тростника у восточного берега. Его темная зубчатая стена, увенчанная копьями стеблей, была пронизана трепетными бликами, будто инкрустация серебром и жемчугом по резному черному дереву, и ущербная луна державно стояла в центре неколебимого покоя небес.

Под сенью тростника слышалось сонное перекликание и тихий плеск — это водоплавающие птицы уже почувствовали приближение рассвета. Посередине озера возвышался белый пьедестал с золотым орнаментом, и на нем, весь облитый лунным сиянием, стоял мраморный ангел со свирелью у губ.

За озером раскинулся старинный парк, постепенно переходящий в дикий лес. Его совсем скрыла густая тень облака, проплывающего под серпом луны. А за лесом, далеко-далеко вставали едва различимые силуэты гор, серые полосы облаков и крутой, уже слегка побледневший небосклон. Она пристально глядела туда задумчивыми глазами, окунувшись в тишину, затерянная в волнах полутеней и полусвета. И в прохладу туманного, пронизанного серебром воздуха она простирала свои тонкие белые руки и не узнавала их.

Отвернувшись от окна, она сложила себе на персидском ковре диван из подушек и полусидела-полулежала там, неподвижная и сосредоточенная, словно поэт, грезящий под розовым кустом в волшебном краю. Да, в природе нет ничего реального, только мерцающий флер видений, трепет переменчивых фигур и пятен света. Он говорил ей, что есть лишь одна сущность, одна наука, одна религия — и назвал ей это великое слово. Он говорил, что внешний мир — не что иное, как игра светотени, которая то скрывает, то обнаруживает истину. И теперь она в этом убедилась.

Он говорил ей, что восторг души — это путь проявления невыразимых тайн того мира, который выше разума, который постигается только чувством, — и теперь она в это верила. Она никогда не сомневалась ни в одном его слове, с первого момента их встречи месяц назад. Она взглянула тогда вверх, потому что сидела у самой воды в увитой цветами беседке, а отец спускался по тропинке меж розовых кустов, ведя к ней незнакомца, тонкого и темноволосого, с острой бородкой и меланхоличными глазами. Когда она подала ему руку, он что-то тихо произнес, и она услышала не совсем понятные стихотворные строки, прозвучавшие словно эхо отдаленной музыки. Потом он повторил ей те слова еще раз:

Его голос, читающий странные стихи, захватил ее. В ней вспыхнул восторг совершенного знания. И вот сегодня, когда она глядела из окна в серебристый сумрак ночи, к ней снизошло понимание того, что прежний мир больше не существует. Отныне она не являлась частицей этого сада, этого озера, этого леса и всей той жизни, которой жила до сих пор. На память пришла еще одна строка, которую произнес он:

Сначала это прозвучало почти бессмыслицей — если он вообще способен говорить бессмыслицу. Но теперь она въявь ощущала эти слова и дрожала от их значения. Это сама она ныне разрушена. По его приказу она уничтожила свои прежние чувства и мысли, все что любила и что отвергала, все те привязанности и привычки, которые унаследовала от родителей. Прежняя жизнь теперь полностью отброшена прочь.

Стало светать, и когда восток заалел, она уснула, прошептав в полузабытьи: «Почему ты сказал, что я сбился с пути?»

Из чащи леса поднималась тонкая бледно-голубая струйка дыма — там расположился лагерь кочующих медников.

На склоне дня Мери оставила мать в обычных хлопотах по хозяйству и, утомленная долгим зноем, вышла из дому. Она собиралась сходить в Грин навестить дочку лекаря, но неожиданно для себя выбрала совсем другую дорожку, которая тянулась через огороды, круто спускалась в лощину и терялась в сумрачных зарослях леса.

Наверно, этого не следовало делать, но ее так разморило от жары, что болтать с подругой расхотелось. Обожженная солнцем тропинка весело бежала через изгороди на коричневых августовских полях, и душные облака пыли над дорогой, ведущей в Грин, вскоре остались далеко в стороне. На опушке она вновь заколебалась, но тропинка уже нырнула в прохладный лес, под раскидистые ветви дубов, мимо высоких стеблей сочной лесной травы.

Ее мать, заботливая и добродетельная женщина, говорила ей недавно о грехе несдержанности, о том, что надо избегать опрометчивых поступков и не в меру энергичных жестов. Разве можно вбегать в дом так стремительно, как получилось у нее намедни, да еще кричать громким голосом только потому, что розы в саду «пылают как пламя»? Розы и впрямь хороши, но это не повод, чтобы позабыть об окружающих.

— Я понимаю, дорогая Мери, — сказала она, — ты поступила так ненарочно. Ты и в самом деле была взволнована, и я рада, что красота природы трогает тебя. Но пора научиться сдерживать свои чувства.

Она взглянула на дочь с непонятной печалью, словно хотела добавить что-то еще, но не нашла подходящих слов, а вместо этого спросила:

— Ты не видела Альберта Мурхауза с тех пор, как вы играли в теннис? Я хочу пригласить его к нам во вторник, ты не против?

Мери не поняла связи между своей несдержанностью и приятным молодым адвокатом, а теперь, ступая босыми ногами по тенистой тропке, почему-то вспомнила предостережение матери. Мери казалось, что травинки, точно нежные пальчики, гладят ей щиколотки и освежают колени, но она старалась не думать об этом, зная, что мать не одобрила бы таких мыслей.