В оставшиеся четыре минуты и стойкие болгары не смогли собраться – после матча они плакали.

Финал – как и четыре года назад с югославами – давил страшно на психику игроков и особенно тренера еще и по инерции. Не разум, а поротая задница влияла на предыгровое состояние.

Опять возбуждали себя ответственностью перед страной, партией и народом.

Никак не повлияло на самочувствие и то обстоятельство, что отношения между странами перестали быть враждебными.

Во времена правления Хрущева сложили даже частушку: «Дорогой товарищ Тито, ты теперь наш друг и брат, оправдал тебя Никита, ты ни в чем не виноват».

Но спортсменам вообще-то необходим образ врага.

С другой стороны, неужели бы дома простили проигранную футболистами Олимпиаду – не важно, югославам или кому- либо еще?

Олимпиаду в Мельбурне считают олимпиадой Куца. Великий стайер победил на двух дистанциях.

Но футболистов, победивших в один с ним год, чествовали никак не менее эмоционально и долго – следующую олимпийскую победу в футболе пришлось ждать тридцать два года и дождаться на седьмой послемельбурнской Олимпиаде.

Качалин поставил на финал в нападение целиком спартаковский состав. Иванову и нельзя было играть с таким коленом, а Стрельцову объяснили тренерское решение тем, что он много воды пьет в Австралии и вообще подустал.

Для пользы дела лучше будет, если сыграет свежий Симонян.

В финале победили со скрипом, притом что выглядели да и были сильнее «югов». Но обязанность выиграть лишила футболистов изобретательности.

Двигались тем не менее хорошо. Пресловутые «горящие глаза» вселяли в тренера и друг в друга уверенность.

Единственный забитый гол оказался в статистическом отношении курьезным.

Закрученный Исаевым мяч пересек линию ворот, однако очень грамотно завершавший атаку с фланга Анатолий Ильин для порядка забежал за мячом внутрь ворот и прикоснулся к нему лбом (как сказали бы в наши дни: «контрольный выстрел»).

У Ильина, говоря по-современному, был имидж игрока, забивающего решающие мячи, – это он ведь, напомню, забил третий мяч немцам в Москве.

Спартаковский край и в дальнейшем забивал важнейшие голы.

Ему охотно приписали гол югославам, разрекламировав его как «золотой».

Про телетрансляцию из Австралии на Советский Союз тогда и не заикались. Но существует кинохроника, где эпизод с забитым и добитым мячом зафиксирован. Информационный курьез, однако, никак не повлиял на приятельство двух великолепных футболистов.

Они и на банкет в честь сорокалетия победы в Кубке Европы пришли вместе.

По правилам Олимпиад не только замены запрещались, но и медалей отчеканили ровно одиннадцать – и тот, кто в финале на поле не выходил, оставался без золотой награды. Сразу же после вручения произошла красивая сцена, многократно описанная журналистами (я, например, слышал о ней от Стрельцова, Симоняна и доктора Белаковского).

Симонян не тот человек, чтобы принять медаль, не заслуженную им стопроцентно. И после награждения, вернувшись в раздевалку, он сразу же протянул ее Стрельцову: «Она твоя, Эдик».

Эдик, может быть, не совсем тактично, но со всей чистосердечностью, сделал протестующий жест, заметив, что Никите Павловичу – тридцать лет, а ему, Стрельцову, – девятнадцать.

И он свою медаль получить еще успеет.

Происшедшее настолько в характере того и другого, что мне этот эпизод после награждения и неудобно пересказывать как нечто из ряда вон выходящее.

Олимпиад в жизни Стрельцова, однако, больше не случилось. Золотую медаль – за победу во внутреннем чемпионате – он еще получит девять лет спустя.

Но за успех в Мельбурне его не обнесли наградами.

Он получил орден «Знак Почета» («трудовика» ему, учитывая молодость и уже замеченную легкомысленность в поведении, наверное, дать побоялись; орден Трудового Красного Знамени получил Лев Яшин, а орден Ленина – капитан команды Игорь Нетто). Ему и Кузьме присвоили звания заслуженных мастеров спорта.

Кто бы из недоброжелателей, считавших присвоение преждевременным, предположил тогда, что Стрельцова этим званием придется удостаивать вторично?

Через одиннадцать лет – в шестьдесят седьмом году – ему «заслуженного мастера» почему-то не восстановят, а присвоят новым указом.

Валентин Иванов вспоминает, что на одном из множества праздников, посвященных победе в Мельбурне, заметный на автозаводе человек говорил в своем тосте об их с Эдиком переходе из «Торпедо» в команду поименитее как о деле решенном.

В ЦСКА Валентина и Эдуарда поначалу попытались заполучить элементарно – «забрив» в армию. После поездки армейского клуба в ГДР с Ивановым и Стрельцовым в составе всем тренерам, генералам и маршалам окончательно стало ясно, что былая слава к ЦСКА вернется безотлагательно, если форварды- торпедовцы сменят белые футболки на красные. Но командиры и другое знали: заводское начальство своих игроков отстоит. Как говаривал Стрельцов, «армия – армией, цэка – цэкой».

Наверху не захотят сердить рабочий класс.

Тогда армия предложила им условия получше – квартиры, в частности. Уже ключи от двухкомнатных квартир готовы были вручить Вале и Эдику.

Однако в последнюю минуту что-то молодым людям в настойчивости генералитета не понравилось – и никуда они из «Торпедо» не ушли.

И никогда никуда больше не намыливались. Тот заводской человек, что предсказывал их переход, скорее всего, особых перспектив не видел.

Но Иванов-то со Стрельцовым в футболе разбирались – и чувствовали, какая подходящая компания вокруг них складывается.

А уж условия двум великим футболистам завод как-нибудь обеспечит не хуже, чем у стоящих людей в тех клубах, куда Стрельцова с Ивановым переманивают.

Эдуард, правда, не скрывал, что приглашение в «Спартак» его увлекало. Но подсиживать Никиту Павловича? Такого бы он себе не простил.

Когда на банкете по случаю чемпионства в шестьдесят пятом году сильно побагровевший от радости и выпитого Эдик держал речь с фужером в руке, он опять вспомнил, как звали когда-то в «Спартак», но правильно он сделал, что остался в «Торпедо».

Прошло шестнадцать лет с того банкета. Мы вместе с Эдуардом пришли на панихиду во Дворец спорта ЦСКА – прощались с Валерием Харламовым.

Стрельцов посмотрел на бывших футболистов и хоккеистов, надевших по такому случаю мундиры с погонами майоров и подполковников, а кто-то и полковников, и сказал вдруг: «Пошел бы тогда в ЦСКА – и не посадили бы…»

И уж точно не посадили бы, если бы пошел в «Динамо». Туда не начальники даже звали, а Лёва – в смысле Яшин. Но Стрельцов сыграл за динамовцев на международной встрече, взял майку бело-синюю на память – и продолжил молодую жизнь в «Торпедо».

А может быть, и стоило держаться Яшина?

Лев Яшин старше Эдика на восемь лет, но замаячил у всех на виду раньше Стрельцова всего на год. Он-то посидел в запасе, поиграл за дубль динамовский несколько долгих сезонов. Правда, к появлению Эдика в «Торпедо» Лев и в сборной был первым вратарем, фигурой № 1 не из-за номера на свитере.

Яшин вошел в славу и авторитет зрелым мужчиной, защищенным сложившимся характером, изжившим в жестокости обстоятельств раньше, чем вышел в люди и на люди, те черты (ведь, наверное, были же они в нем изначально), которые в Стрельцове оставались до конца жизни.

В популярности Эдик дотянулся до Льва очень скоро. Но по обязательной драматургии советской жизни им отводились противоположные амплуа.

Оба происходили из рабочей среды, однако Льву поручалась роль эдакого пролетарского голкипера, партийного, может быть, государственного вратаря, «Вратаря Республики», а Эдик давал повод видеть в себе анфан террибль, подлежащего активному общественному воздействию: осуждению с оставляемым шансом на исправление.