По его репликам: «Так я открываю дверцу?.. Черт побери, не видишь рефлексов, нет?.. Так мне просто открыть или вылезать из машины?.. Что — для звука?..» — Тьебо заключил, что место коротышки-бородача, когда будут окончательно установлены прожекторы и микрофоны, займет кто-то из исполнителей главных ролей.

Никого не обеспокоив своей персоной, комиссар подошел к мельнице и, поднявшись по ступенькам, проник внутрь. Просторный вестибюль, ведущая наверх широкая лестница с перилами искусной резьбы… И здесь, как в салоне аженского отеля, — царство антикварной мебели, вызывающей в памяти компанию крепких, хорошо сохранившихся стариков…

Заслышав смех и оживленные голоса за закругленной дверцей слева, Тьебо толкнул ее и, войдя, оказался в сводчатом зале лицом к лицу с группой киношников.

Разговор сразу же оборвался, повисла неловкая пауза. От группы отделился Шальван и пошел навстречу комиссару, тщетно стараясь скрыть досаду.

— День добрый, комиссар! Пройдите, пожалуйста, здесь. — Он указал на застекленную дверь, ведущую на задний двор.

Они вышли. Снова лужайка, на этот раз — спускающаяся к речушке. Ивы с громадными узловатыми стволами, в дуплах которых, наверное, с удовольствием селятся не только птицы, но и белки…

— Вы довольны, господин продюсер? Смотрите, какое солнце!

Шальван в ответ лишь устало передернул плечами, а потом, подняв меховой воротник своего пальто, бросил:

— Если вы собираетесь допрашивать нас одного за другим, господин комиссар, то я предпочел бы, чтобы начали с меня.

— Я и сам этого хотел… Да, кстати, чтобы не забыть: нам нужен еще один список — вашего технического персонала, с точным указанием того, кто где остановился. Вы же не могли разместить всю группу у «Якобинцев»?

Они принялись шагать вдоль аллеи по дорожке, усыпанной светлым гравием.

— Список нужен вам немедленно?

— Нет-нет, завтра к полудню. Его можно просто передать в «Золотой рог», где я ночую и обедаю. Впрочем, насколько я понимаю, вы тоже предпочитаете их кухню?

— Хорошо, будет сделано.

Продюсер ждал продолжения, часто поглядывая в сторону покинутого ими сводчатого зала, — удержаться от этого он, видимо, был не в силах.

— Почему вы нарисовали мне неполный портрет покойного Шарля Вале? — спросил наконец комиссар.

— Неполный? — удивленно повторил Шальван. — Почему неполный? Что вы еще хотели от меня услышать?

Тьебо остановился и повернулся к собеседнику, попыхивая трубкой.

— О, многое! Ну, например, что он был, кроме всего прочего, порядочная сволочь!

Шальван хотел было возразить, но комиссар жестом остановил его.

— Прошу вас, Шальван, не будьте смешным! Не говорите, будто не знали о… Ну, скажем, о маленьких недостатках своего пресс-атташе. Признайтесь лучше, что он был весьма продуктивен, и из-за этого ему прощалось остальное. Так?

Они снова двинулись по дорожке. Дойдя до колючей изгороди, повернули назад. Отсюда стало видно, что во всю длину второго этажа тянется широкая галерея.

Тьебо сдержал улыбку, заметив наблюдавших за ними с галереи трех собак-боксеров. Видны были только их лапы, поставленные на поручни, и смешные приплюснутые морды.

— Ну и как? Правда это или нет?

— По отношению ко мне лично Шарль всегда был более чем корректен.

— А по отношению к другим?

Продюсер снова пожал плечами.

— Если задаться целью собрать все слухи и сплетни, которых просто тьма в нашем деле, это будет просто катастрофа! Зависть, ревность, обиды… Весь порнографический бред об этих дамах, этих господах, этих серединка-на-половинку — вы понимаете, о ком я говорю… Денежные истории, препятствия на пути к славе… Поверьте мне, если начать прислушиваться ко всему, что говорят и пишут, больше уже никогда ничего не сделаешь! — Он покачал головой и добавил: — Не знаю, чего вы там наслушались о Шарле, но точно знаю, что он помогал очень многим людям.

— Взимая за эту «помощь» в среднем по сорок процентов их доходов.

Шальван посмотрел на комиссара так, как уверенный в себе профессионал смотрит на профана.

— Неужели вы полагаете, что сегодня кто-то занимается филантропией? Он обеспечивал своим подопечным широкую рекламу, а это нынче дорого обходится, господин комиссар! Иногда надо платить звонкой монетой, в другой раз — каким-то иным, более элегантным способом. Приглашения, знаете ли, подарочки — то законной супруге, то подружке парня, от которого что-то зависит… Так или иначе, но Шарлю приходилось раскошеливаться ради них. — Он усмехнулся. — Нормальный импресарио, который есть у каждого приличного актера, берет с него десять-пятнадцать процентов, и никого это не удивляет и не возмущает. Вы мне скажете, что это его работа? Согласен, пусть так. Но ведь не это важно! Для актера на первом месте — контракт, который он подписывает. А добудет этот контракт профессиональный импресарио или некий Шарль Вале, битком набитый полезными связями, дела не меняет. Какая разница? Операция все равно стоит те же пятнадцать процентов.

— Пятнадцать, но не сорок!

— Ошибаетесь! Контракт и у него стоил именно пятнадцать, остальное — это реклама, промоушн. Сегодня, если только, конечно, речь не идет о ком-то, у кого уже есть подтвержденная сборами твердая «цена», или об актере, имеющем доказательства того, что исключительное право на его имя принесет полмиллиона дохода, любого человека в шоу-бизнесе надо навязывать публике, как новую марку стирального порошка. День и ночь, любыми средствами. Атаковать по радио, по телевидению, в прессе. Такой болван из мюзик-холла, как Шевалье, мог в свое время сделать себе карьеру на полусотне песенок… Сегодня — при назойливости «ящика», после революции, учиненной выпуском дисков и кассет, — это больше невозможно! За месяц приедается самая лучшая песенка, и вам начинают совать в нос новую. То же и с кино. Телевидение убивает нашу профессию сотнями, если не тысячами фильмов, которыми выстреливает за год. Зрелище приходит на дом, значит, чтобы вытащить людей на улицу, заманить их в кинотеатр, надо изыскивать особые средства. Либо это имя на афише — знаменитость, суперзвезда. Либо нужно проделать такую обработку публики, на которую способны только классные специалисты. Хотите верьте, хотите нет, но Шарль не зря брал свои сорок процентов!

Это была первая речь в защиту Шарля Вале, которую услышал Тьебо с начала следствия. Говорил ли Шальван искренне или выигрывал время, пытаясь заставить комиссара отказаться от подозрений по его адресу, причислив продюсера к друзьям покойного?

— Знаете ли вы некоего Робера Дени?

Продюсер поднял глаза к небу.

— Как не знать! Вот уж классический случай! Второстепенный актер, возомнивший себя непризнанным гением и жертвой незнамо какой мафии, которая поклялась задушить на корню талант, коего у него сроду не было! — Он наклонился к окну и заглянул в зал, из которого они вышли. Там было пусто. — Пошло дело! Должно быть, начали снимать. Нам осталось на сегодня еще три плана здесь, а потом мы переезжаем к больнице.

— Куда?

— В Ажен. Нам разрешили снимать там при условии, что будем соблюдать расписание, которое они для нас составили.

Тьебо улыбнулся: здесь условия ставили уже Шальвану. Продюсер истолковал его улыбку по-своему:

— Простите, но я люблю знать, на каком я свете, особенно в начале съемок! — Чувствовалось, что он на самом деле тревожится.

— Почему вы отказались принять Дени, когда он просил вас об этом?

Шальван насупился.

— Зачем он хотел со мной встретиться?

— В связи с ролью в фильме Бертолини.

Шальван помолчал, видимо, вспоминая. После очередного поворота они стали подниматься по аллее под ивами.

— Да, кажется, вспомнил. Его тогда вычеркнули из списка участников, точно? Будьте уверены, это была не большая потеря!

— Не для него. Кроме того, он убежден, что здесь замешаны деньги. Вам надо было пристроить протеже одного из тех, кто вас финансировал.

Шальван, не колеблясь, согласился.