— Роман — это Сандра Левассёр?

— Да, и тут я прокололся, господин следователь.

— Не будем об этом. И оставим в стороне, что она красивая женщина. Что она вообще такое?

— Поди знай! Если она сознательно ведет себя так, то почему?

— Система самозащиты, не хуже всякой другой. Если она женщина еще и умная, да к тому же с интуицией, а такое с умными женщинами случается часто, — она почувствовала в вас противника. С этой минуты, ощущая, что слишком слаба, чтобы следовать за вами на вашу территорию, она прибегает к такому, я бы сказал, методу борьбы с пожаром: вот она сама, вот ров с водой, а вот вы!

— Не знаю, не знаю… Будь Сандра такой, как вы говорите, если б она убила Красавчика Шарля, то подсунула бы мне железное алиби.

Делорм с сомнением покачал головой.

— А может, его отсутствие как раз и есть последний аккорд так сказать, клеймо мастера?

Тьебо принял игру.

— Допустим. Мотивы Сандры?

— С чего вы взяли, что их связывала только постель? Вот уже несколько лет живопись, не говоря уж о галерейном деле, — среда сплошных скандалов! — Следователь увлекся, сообразив, что выдвинул версию, которой нельзя пренебречь. — У Красавчика Шарля были большие расходы… Возможно, он тряс Сандру, а ей надоело раскошеливаться. Этим можно объяснить и то, что вы не застали ее распухшей от слез на следующий день после внезапной смерти любовника…

Тьебо посмотрел на Делорма скептически.

— Не верю, что он баловался рэкетом с Сандрой!

— Потому что он с ней спал?

— Вовсе не потому. Эта связь должна была ему льстить. Льстить его самолюбию. Видите ли, господин следователь, я думаю, что и до встречи с Сандрой у Красавчика Шарля было все, чего он только мог пожелать. Все, кроме одного: любовницы «из благородных» или высокопоставленной, «de categoría», как говорят испанцы. Для такого, как он, пресс-атташе быть любовником актрисульки или кинозвездочки, как бы она ни была красива, — не достижение. Это промышленник радуется возможности показаться со старлеткой или топ-моделью, связь с ней возвышает его в собственных глазах. А тщеславие Шарля вполне могло быть удовлетворено связью с настоящей бизнес-леди, к тому же, еще и великолепно образованной, например, владелицей картинной галереи… — Он помолчал, подумал и продолжил: — Исходя из этого, я полагаю, что он вымогал деньги у кого хотите, только не у мадемуазель Левассёр. Конечно, я могу ошибаться…

Делорм не настаивал. Проглядев свои заметки, он спросил:

— С вашей точки зрения, наиболее уязвим для подозрения актер, да?

— Против него — его темперамент, совершенно неистовый. Кроме того, Робер Дени глубоко убежден, что, не будь Шарля Вале, он обрел бы триумф. Это навязчивая идея. Он уверен, что фильму Бертолини суждено было стать поворотным пунктом в его карьере. Верно это или нет, никто не может ответить. Однако ясно, что после этой осечки он и воспылал к Красавчику Шарлю доброй старой ненавистью…

— По-вашему, это достаточное побуждение к действию?

— Может быть, и так.

— А его алиби?

— Не существует.

— Психологически вы считаете его способным хладнокровно застрелить человека, которого он пылко ненавидит?

— Актер, господин следователь, это существо, не укладывающееся в привычные нормы… Объясняю. Вы, я или, там, водопроводчик, мы можем поделить свою жизнь на две совершенно различные части: работа и все остальное. Артисты, хоть они сами это и отрицают, играют роль постоянно. Я допускаю, что есть исключения, но они чрезвычайно редки. Следовало бы разобраться, играл ли Робер Дени роль, когда грозился спустить шкуру с Красавчика, или был самим собой… Понимаете?

— Продолжайте.

— В одном случае он мог бы ограничиться произнесением текста: пар выпущен — все в порядке. Но в другом, как мне кажется, он обязательно должен был пойти до конца в осуществлении своей навязчивой идеи. Психоаналитик, вероятно, мог бы наглядно показать вам, как человек, уходящий в невроз, чтобы избежать травмирующей его ситуации, настолько отождествляет себя с персонажем, роль которого играет в жизни, что начинает стрелять в Вале, и как он первый же удивляется, обнаружив, что палил в объект своей ненависти не холостыми патронами…

Следователь выдержал паузу, потом спросил тоном, не выражавшим никаких эмоций:

— Если я вас правильно понял, вы исключаете из числа подозреваемых в убийстве Сандру Левассёр, но оставляете Робера Дени?

— Пока да.

— Что может заставить вас изменить мнение?

— Подозреваемый получше.

— Где же рассчитываете отыскать такого?

— В окружении Шальвана. Ламбер и Довернь сейчас ведут раскопки: собирают для меня все возможные сведения о тех лицах, которые, судя по списку, предоставленному нашим милым продюсером, были приглашены к нему в тот вечер. Правда, большая их часть уже выехала из Парижа в Ажен, где находится командный пункт съемок.

— Вы намерены просить местную полицию провести допросы свидетелей? — удивился следователь.

— Если вы не станете возражать, я хотел бы работать параллельно в Париже и в Ажене. Ламбер и Балафрэ продолжили бы наши поиски здесь, а мы с Довернем отправились бы туда. — Комиссар повертел в руках трубку и добавил с иронической улыбкой. — Они снимают детектив… Может, им понадобится консультант?

В Валанс-д’Ажен киногруппа несколько всполошила рынок, раскинувшийся на небольшой квадратной площади, названной в его честь.

Сидевшие на скамеечках подле своих серых и белых гусей или стоявшие у деревянных столов на козлах, где в изобилии красовались выложенные на чистых тряпочках печенки откормленной к Рождеству птицы, торговки прыскали, как школьницы, наблюдая за съемкой. Все они — и маленькие старушки с ног до головы в черном, и более молодые, крепкие, сильные, с разрумяненными ветром и холодом тугими щеками — совершенно одинаково посматривали на камеру, а потом, смеясь, отворачивались.

Кинозвезда с корзинкой в руке совершала обход рынка под надзором комиссара полиции. Того, что из фильма. Что до Тьебо, то он, не выпуская трубки из зубов, тоже наблюдал, укрывшись в уголке площади между салатами зеленщицы и грузовичком торговца сырами.

— А я тебе говорю, это для телевидения!

— Нет, ты только глянь, как разукрасили этого парня!

— Да это документальный, на самом деле они нас снимают, только не говорят…

Съемки страшно заинтриговали завсегдатаев еженедельного вторничного базара. В толчее и азарте улиц можно было наткнуться то на девочку с бабкой, пришедших продать двух цыплят и дюжину яиц, то на молодых членов сельскохозяйственной общины, вежливо, чуть ли не с робостью, предлагавших свои козьи сыры, то на цветных эмигрантов, навязывавших кто браслеты под слоновую кость, кто подносы под медь.

И, несмотря на холод никакой суеты, никаких криков, никакой нервозности. Люди встречались, разговаривали — чаще на местном наречии, пересмеивались, ротозейничали…

— Стоп! — объявил Ламблен. — Сейчас 11 часов. Техника отправляется прямо на мельницу. Вы начинаете устанавливать ее по местам и, только когда все будет сделано, возвращаетесь сюда поесть. Мне надо начать съемку ровно в 14.30. А мы, ребята, — в отель! Репетиция.

— А что, нет времени выпить здесь кофейку? Все замерзли!

— Нет. Мишель еще должна переодеться, а я хочу, наконец, позавтракать.

«Ребята» — Шальван и актеры — волей-неволей подчинились. Потянулись к улочке, где их ждал микроавтобус группы.

— А мы что будем делать, патрон? — спросил Довернь.

— Что и все. Разве мы не ребята?

Меньше чем через полчаса они вернулись в Ажен. По обеим сторонам улочки, по которой мог проехать ровно один автомобиль, стояли старые темные дома. Одним концом улочка упиралась в собор Якобинцев — корабль из камня и кирпича, забавно севший на мель в точке, где сходились несколько улиц.

— Вам знакома южная готика, патрон?

Тьебо удивился: