— Что у тебя на уме, Дислейрио?

— Он внес ценный вклад в наше дело, но теперь судьба или предательство превратили его в препятствие на нашем пути. Не хочу показаться жестокосердным, но если нам не удастся спасти Руканиса…

— Продолжай.

— … то предлагаю его убить.

ТО, ЧТО ни одному пленнику никогда не удавалось сбежать из штаб-квартиры паладинов в Валдарре, было предметом их гордости. Хотя попытки как сбежать из тюрьмы, так и прорваться внутрь предпринимались. Однако они неизменно заканчивались неудачей и гибелью всех, кто принимал в них участие.

Вопреки ожиданиям, важных пленников не содержали в плохо освещенных темницах глубоко в недрах крепости. Напротив, они все время находились на виду. Во дворе была расчищена большая площадка, на которой не осталось ни камня, ни дерева, ни травинки. Денно и нощно ее охраняли стражники с целой сворой псов, натасканных рвать жертву на части. Вторая линия защиты тоже не оставляла надежды: специальные заклинания самого высокого качества; фантомы, предназначенные для того, чтобы издавать оглушительные крики, а также калечить и убивать при любом намеке на несанкционированное вторжение.

В центре площадки стоял каменный дом, одноэтажный, без окон, с плоской крышей и одной-единственной прочной дверью. Никаких попыток хоть как-то украсить внешний вид унылого серого здания не предпринималось. Внутри имелось всего шесть помещений: четыре из них представляли собой камеры, а два, мягко говоря, можно было назвать “комнатами для уговоров”.

В данный момент в здании находился лишь один обитатель — Кинзел Руканис, лишенный воды, пищи и, что было ужаснее всего, сна. Обращались с ним без уважения, даже применяли насилие, хотя это скорее было проявлением грубости, чем жестокости. Главным образом от него добивались имен тех, кого он знал по Сопротивлению, и подробностей, касающихся этой организации. Пока он отказывался отвечать на все вопросы.

Последние часа два он провел в неудобной позе на жестком деревянном стуле, со связанными запястьями, лицом к лицу со все более раздраженным Девлором Басторраном.

— … Ты что, не понимаешь, что твое молчание тебя не спасет? — спросил паладин.

— Я готов ответить на ваши вопросы.

— Но пока не ответил ни на один!

— Я не могу отвечать на вопросы о том, чего не знаю. Если вы и дальше будете спрашивать меня о…

— Брось, Руканис! Мы оба прекрасно знаем, что ты связался с мятежниками.

— Я отвергаю это обвинение! — гневно воскликнул певец. — Насилие противоречит всем моим…

— У нас есть доказательства и свидетели.

— Так представьте их. Предъявите мне обвинение, передайте мое дело в суд. Как гражданин империи, я имею на это право.

— В условиях чрезвычайного положения степень ограничения прав граждан передается на усмотрение законных властей, — заявил Басторран.

— Как же мне в таких условиях доказать свою невиновность?

— Ну, что касается нас, то вопрос твоей невиновности или вины уже решен.

— Тогда с какой стати мне с вами сотрудничать?

— С такой, что в этом случае тебе придется легче.

— Скажите, какой закон я нарушил. Приведите хотя бы один пример того…

— Дело не в том, что сделал лично ты. Дело в твоих друзьях из так называемого Сопротивления. Нас интересует их деятельность. Расскажи о ней, и мы отнесемся к тебе гораздо терпимее. Но если и дальше будешь отмалчиваться… — В воздухе повисла угроза.

— Боюсь, не смогу ничем помочь вам.

— Боишься? Ты понятия не имеешь об истинном смысле этого…

В дверь камеры негромко постучали. Басторран, явно рассерженный этим вмешательством, открыл ее и увидел своего помощника, Лахона Микина.

— Ну, что еще?

— Прошу прощения, мой господин, но вы просили сообщить, когда гость будет готов встретиться с пленником.

— А-а, ну да. — Басторран повернулся к Руканису. — Подожди немного.

Он вышел вместе с помощником, громко хлопнув дверью.

Кинзел обмяк на стуле. Он понятия не имел, сколько еще продержится, а ведь по всему было ясно, что они пока даже не начали разминать мускулы. И теперь, по-видимому, появился какой-то новый персонаж, хотя будь он проклят, если мог хотя бы предположить, кто именно.

Его раздумья прервал звук открывающейся двери.

Девлор Басторран вернулся в сопровождении тощего человека — почти скелета, обтянутого кожей, — лет под шестьдесят. Он был совершенно лыс и чисто выбрит, с губами, напоминающими щель, и пронзительными ярко-голубыми глазами. Неброская, хотя и явно дорогая одежда ассоциировалась с богатством и властью. Человек показался Кинзелу смутно знакомым, но он не мог припомнить, чтобы когда-то встречался с ним.

— У нас гость, — сообщил Басторран, словно представляя вновь прибывшего на каком-нибудь приеме. — Это комиссар Совета внутренней безопасности Лаффон.

Кинзел не знал, что сказать. Перед ним была очень важная персона; и если все, что он о нем слышал, правда, — человек с, мягко говоря, небезгрешной репутацией.

— Благодарю, генерал, это все, — сказал Лаффон Басторрану.

— Паладина, похоже, задело, что его отсылают, точно какого-нибудь лакея.

— Может, желаете, чтобы кто-то присутствовал при вашем разговоре с пленником? — спросил он.

— Уверен, в этом нет необходимости. — Басторран коротко кивнул и вышел, оставив дверь полуоткрытой. Комиссар подтолкнул ее, так что осталась лишь небольшая щель, широко улыбнулся Кинзелу, подошел к нему и пожал связанные руки.

— Мне так приятно встретиться с вами. — Кинзел невольно отпрянул.

— Приятно?

— О да. Я большой почитатель вашего пения, вашего таланта. Не раз слушал вас в Меракасе. — Лаффон опустился в кресло, которое недавно занимал Басторран. — Ну, как вы?

Вопрос показался Кинзелу настолько абсурдным, что он не знал, что ответить.

— Я…

— Огорчены, без сомнения. Рассержены и оскорблены тем, что с вами так обходятся. Вполне понятно. Мы должны исправить эту ужасную ошибку.

— Ошибку?

— Да, конечно. Ведь это ошибка, не правда ли? Я имею в виду, что такой уважаемый человек, как вы, человек вашего положения, никак не может быть связан со столь недостойными людьми.

— Могу сказать со всей откровенностью, господин специальный уполномоченный, что с такими я не общаюсь.

— Именно. Уверен, это ужасное недоразумение. Хотя бы потому, что вы известный пацифист.

— Я никогда не делал секрета из того факта, что являюсь противником насилия.

— И это меня в вас восхищает, поверьте. Хотелось бы и мне иметь такие убеждения. Это нечто… Но, к прискорбию, не все имеют возможность их придерживаться. Увы, таков мир, в котором мы живем.

— Какое отношение это имеет ко мне? Обвинения против вас основаны, главным образом, на том, что вы общаетесь с очень большим кругом лиц. Вы говорите, что никак не преступали закон, и, безусловно, я верю этому. Однако разве нельзя допустить, что кое-кто из людей, с которыми вы поддерживаете отношения, воспользовался преимуществом вашего… скажем так, неведения?

— Нет. В смысле… как такое возможно?

— Не стоит недооценивать собственную значимость. Вы имеете доступ в такие общественные круги, куда большинству людей вход воспрещен. Вы не допускаете возможности, что могли случайно, по неосторожности, обронить слово о том, что видели и слышали? Или, может быть, вас просили выполнить какое-нибудь маленькое поручение, просто так, по-дружески?

— Я певец, а не политик. И конечно, я не доставляю сообщений и не выполняю никаких странных поручений.

— Вот как. Сообщений.

— Прошу прощения?

— Вы только что сказали, что не доставляли сообщений. Вы сказали, не я. Интересно почему.

— Ну, с ваших слов. Кажется естественным предположить…

— Видите, как это легко?

— Что вы имеете в виду? Что легко?

— Забывать всякие мелочи в круговороте жизни. Я спросил, не брали ли вы на себя выполнение каких-либо поручений, а вы упомянули о доставке сообщений.