Я поразмыслил об этом. Определённо, когда Холлус вступился за меня перед Кристиной, это был альтруистичный поступок — очевидно никоим образом не обусловленный родственными связями.
— Полагаю, да, — согласился я.
— Но наши друзья вриды, — продолжил Холлус, — так и не развившие традиционной математики, в подобных вопросах не испытывают ни малейших затруднений.
— Ну, зато они очевидно ставят в тупик меня, — сказал я. — Годами, ложась спать, я часто пытался разобраться в морально-этических проблемах.
Тут же мне на ум пришла старая шутка об агностике, страдающем одновременно дислексией и бессонницей, который ворочается ночи напролёт, раздумывая: пёс — он есть, или его нет?[9]
— Хочу сказать, — добавил я, — откуда на самом деле берётся мораль? Мы знаем, что красть нехорошо, и… Вы же тоже это знаете, так ведь? То есть, скажи, у форхильнорцев тоже есть запрет на воровство?
— Есть, хотя он не присущ нам с рождения; наши дети хватают всё, до чего могут дотянуться.
— С человеческими детьми — то же самое. Но, вырастая, мы понимаем, что красть неправильно, и всё же… всё же, почему мы чувствуем, что это неправильно? Если это повышает шансы на получение потомства, эволюции следовало бы поощрять кражи? Если уж на то пошло, мы и супружескую неверность считаем неправильной, но ведь если я оплодотворю множество женщин, мой успех в получении потомства будет очевиден. Но если кража даёт преимущество каждому, кто в этом преуспевает, а адюльтер — отличная стратегия по увеличению числа своих генов в генофонде — по крайней мере, для мужчин, — почему мы чувствуем, что эти поступки неправильны? Не следовало бы эволюции поощрить единственно верную мораль, примерно ту же, что у Билла Клинтона: сожалеть, что тебя поймали?
Стебельковые глаза Холлуса сейчас раскачивались быстрее обычного:
— У меня нет ответа, — сказал он. — Мы стараемся найти решения моральных проблем, но они всегда берут верх. Выдающиеся мыслители, как у людей, так и у форхильнорцев, посвятили свою жизнь вопросам смысла жизни и попыткам выяснить, откуда мы знаем, когда то или иное действие неправильно с моральной точки зрения. Но, несмотря на столетия усилий, никакого прогресса нет. Ответы на такие вопросы так же непостижимы для нас, как «сколько будет дважды два» для вридов.
Я недоверчиво покачал головой:
— Поверить не могу, что они не могут просто увидеть, что два объекта и ещё два таких же эквивалентны четырём объектам.
Форхильнорец склонился телом в мою сторону, подогнув нижние колени на трёх ногах:
— А они не могут поверить, что нам не по силам разглядеть истину в моральных вопросах, — сказал он и, помолчав, добавил: — Наш разум неповоротлив: мы разбиваем проблемы на части, с которыми можно управляться. Если мы задумываемся о том, как планета держится на своей орбите вокруг звезды, мы можем задать множество вопросов поменьше: почему камень неподвижно лежит на земле? почему звезда находится в центре системы? Найдя на них ответы, мы можем уверенно ответить на вопрос посерьёзнее. Но моральные и этические проблемы, как и вопрос о смысле жизни, очевидно нельзя упростить. В этом отношении такие вопросы напоминают попытки упростить жгутики в клетках; нет отдельных компонентов, за которые можно ухватиться.
— Хочешь сказать, что разум учёного, логика — скажем, такого существа как ты или я — фундаментально несовместимы со способностью быть на «ты» с моральными и духовными темами?
— Некоторым удаётся и то, и другое. Обычно они достигают этого, вводя разграничение: наука отвечает за одни вопросы, религия — за другие. Но тем, кто пытается нащупать единый цельный взгляд на мироздание, покой вряд ли светит. Разум заточен либо на то, либо на другое — не на всё сразу.
Мне вспомнилось пари Паскаля: гораздо безопаснее, говорил он, ставить на существование Бога, даже если он не существует, чем рисковать вечными муками в случае ошибки. Разумеется, Паскаль был математиком; у него был логичный, рациональный, сокрушающий цифры разум, человеческий разум. У старины Блэйза не было возможности выбирать, какой мозг ему достанется. Мозг был дан ему эволюцией, как и мой — мне.
Но если бы у меня была возможность выбирать?
Если бы я мог получить уверенность в вопросах этики в обмен на некоторые житейские сложности — пошёл бы я на этот обмен? Что важнее — знать точные филогенетические соотношения между различными ветвями эволюции или знать смысл жизни?
* * *
Холлус попрощался на весь остаток дня, поколыхался в воздухе и исчез, оставляя меня наедине с книгами, окаменелостями и неоконченной работой.
Я вдруг поймал себя на мысли, что бы я хотел сделать ещё раз прежде чем умру. Сейчас, понял я, у меня гораздо больше желания повторить прежние удовольствия, чем испытать новые.
Разумеется, кое-что из того, что я хотел бы повторить, было очевидно: заняться любовью с женой, обнять сына, повидаться с братом Биллом.
Кое-что было менее очевидным — то, что относилось ко мне и только ко мне. Я хотел бы снова пойти в «Октагон», мой любимый мясной ресторан в Торнхилле, туда, где я сделал предложение Сюзан. Да, даже сейчас, с тошнотой от химиотерапии, мне хотелось бы сходить туда ещё разок.
И мне бы хотелось ещё разок посмотреть «Касабланку». Как там? «Вот смотрю на тебя, малыш…».
Я бы хотел ещё раз увидеть, как «Голубые сойки» побеждают в Мировой серии… но мне кажется, шансов на это маловато.
Хотел бы вернуться в Драмхеллер и побродить среди каменных столбов, выпить в сумерках на бесплодных землях — когда повсюду разбросаны окаменелости, а где-то вдали завывают койоты.
Я хотел бы вновь побывать в районе Скарбору, на моей малой родине. Было бы чудесно побродить по улицам моей юности, увидеть старый дом родителей и постоять на дворе Королевской средней школы имени Уильяма Лиона Маккензи, позволяя нахлынуть воспоминаниям о друзьях ушедших десятилетий.
Мне бы хотелось смахнуть пыль со старого радиоприёмника и слушать в ночи — просто слушать! — голоса всего мира.
Но больше всего мне бы хотелось съездить с Рики и Сюзан в наш коттедж на озере Оттер. Хотелось бы посидеть на пирсе после заката, достаточно поздно для того, чтобы комары и мошки угомонились. Хотелось бы смотреть, как восходит луна и её рябое лицо отражается в спокойных водах. Хотелось бы слушать призывные крики гагар и редкие всплески рыбы, выпрыгивающей из озера. Так хотелось бы откинуться на шезлонге, обхватить руками затылок и удовлетворённо вздохнуть, совершенно не чувствуя боли.
21
До сих пор Сюзан не проронила ни слова о широко разлетевшихся комментариях Сальбанды насчёт Создателя Вселенной — Создателя, который прямо вмешивался в развитие разумной жизни не меньше пяти раз.
Но в конце концов поговорить нам всё же пришлось. Это был разговор, которого я не ждал. Я потакал жене, потворствовал её вере, даже согласился сочетаться браком в традиционной церковной церемонии. Но про себя я втайне знал, что именно я просвещённый, что я прав на все сто, что только мне известно, как обстоят дела на самом деле.
Мы с Сюзан сидели на веранде. Апрельский вечер выдался на редкость тёплым. Этим вечером Сюзан собиралась отвести Рики на тренировку по плаванию; иногда это делал я, время от времени мы шли в бассейн все вместе, но на сегодня у меня были другие планы. Сейчас Рики переодевался в своей комнате.
— Холлус говорил тебе, что он пытается найти Бога? — спросила Сюзан, не отрывая взгляда от своей чашки кофе.
Я кивнул.
— И ты ничего мне об этом не сказал?
— Ну, я… — промямлил я. — Нет. Нет, не сказал.
— Я бы так хотела поговорить с ним об этом.
— Прости, — сказал я.
— Значит, форхильнорцы религиозны, — сказала она, формулируя вывод — как она его представляла.
Здесь я был вынужден запротестовать; я был просто обязан: