О, позади у нас были славные сражения — у Стивена Джея Гулда, Ричарда Доукинса и даже у меня — пусть и в меньшей мере. Пусть у меня не было столь внушительной трибуны, как у них, но и на мою долю выпало немало дебатов с креационистами в Королевском музее Онтарио и Университете Торонто. И двадцать лет назад Крис Макгоуэн — не откуда-нибудь, а из КМО — написал отличную книгу: «Что было в начале: учёный показывает, почему креационисты заблуждаются». Но, помнится, мой приятель — преподаватель философии — указал на заносчивость подзаголовка: один человек собирался показать, в чём состоит невежество всех креационистов. Впрочем, наше умонастроение можно было простить: мы чувствовали себя, словно в осаде. Опросы общественного мнения в США показывали, что даже сейчас в эволюцию верят меньше четверти населения.

Поддаться, признать, что некогда, хоть когда-либо, существовал направляющий разум, — это откроет ящик Пандоры. Мы сражались столь долго и так упорно, некоторые даже оказались в тюрьме из-за своих убеждений… что позволить себе хотя бы на мгновение допустить разумного творца равнозначно взмаху белым флагом. У средств массовой информации — в этом мы были уверены на все сто — случится праздник, какие редко бывают; невежество возведут на пьедестал, и средний человек мало того что не будет уметь читать, он наотрез откажется признавать науку вообще.

Теперь, задним числом, я задавался вопросом — может, нам стоило быть более открытыми, стоило принимать во внимание иные возможности, может, не следовало столь рьяно наводить лоск на слабые места в теории Дарвина… но цена этого, как всегда случается, оказалась чересчур высока.

Разумеется, форхильнорцы не были креационистами — не более, чем ими были учёные, принявшие за истину Большой взрыв, явный момент творения. Эйнштейн нашёл его, этот момент, столь отвратительным здравому смыслу, что ему пришлось сделать, как он позднее говорил, «величайшую ошибку» в жизни — подправить уравнения теории относительности, чтобы уйти от необходимости для Вселенной иметь начало.

Ну а теперь — ящик Пандоры распахнулся настежь. Сейчас все, все до единого, заговорили о сотворении, о Большом взрыве и предыдущих вселенских циклах, о подборе фундаментальных констант и разумном замысле.

И уже зазвучали гневные выпады против эволюционистов, биохимиков, космологов и палеонтологов. Послышались обвинения в том, что мы всё знали — или по меньшей мере подозревали: это могло оказаться правдой, — но намеренно замалчивали эту версию, отклоняли публикации статей на эти темы и высмеивали публиковавших свои воззрения в популярной литературе. Что мы не делали особого различия между сторонниками антропного космологического принципа и явно заблуждающимися фанатиками-креационистами, сторонниками недавнего сотворения Земли.

Разумеется, мне нескончаемым валом поступали звонки с запросом на интервью — судя по журналам с коммутатора КМО, приблизительно один такой звонок каждые три минуты. Я сказал Дане, секретарю отдела, что меня можно отвлечь только если позвонят далай-лама или Папа Римский — и ни в каком другом случае. Я, в общем-то, пошутил — но представители обоих деятелей позвонили в КМО ещё до того как с откровений Сальбанды в Брюсселе истекли первые двадцать четыре часа.

И, сколь бы сильно я ни рвался бы в бой, я не мог себе это позволить. У меня просто не было свободного времени.

Я склонился над письменным столом, пытаясь разобрать бумаги. Там лежал запрос на копию статьи, которую я написал по наншиунгозавру, поступивший от Американского музея естественной истории; предложения по бюджету палеонтологического отдела, которые я должен одобрить до конца недели; письмо от старшеклассника, который хочет стать палеонтологом и спрашивает моего совета по месту обучения; формы по оценке персонала для Даны; приглашение выступить с лекцией в Берлине; гранки введения, написанного мною для справочника Даниловой и Тамасаки; две рукописи статей для «Журнала по палеонтологии позвоночных», на которые я согласился дать отзыв; два коммерческих предложения на канифоль, которая нам нужна; заявка, которую мне нужно заполнить для починки лампы для камптозавра в галерее Динозавров; копия моей же книги, присланная мне для автографа; семь — нет, восемь — неотвеченных писем на прочие темы; бланк моего же заявления на возмещение расходов за предыдущий квартал, ещё не заполненный; счёт, выставленный отделу за междугородную и международную связь, с помеченными жёлтым маркером неизвестными пока звонками.

Это было слишком. Я сел, включил компьютер, зашёл в электронную почту. Семьдесят три новых сообщения; Боже — да у меня нет времени даже на то, чтобы начать их просматривать!

В этот момент Дана приоткрыла дверь в кабинет и просунула в неё голову:

— Том, мне правда нужны утверждённые графики отпусков.

— Знаю, — ответил я. — Сделаю.

— Пожалуйста, как можно скорее, — добавила она.

— Я же сказал, сделаю!

Она, похоже, напугалась. Я ещё ни разу в жизни на неё не кричал. Но она исчезла в коридоре раньше, чем я мог извиниться.

Может, мне бы следовало отказаться от административных обязанностей или переложить их на кого-нибудь другого, но… но ведь если бы я ушёл с поста начальника отдела, преемник заявил бы о своём праве работать с Холлусом. И потом, я не мог просто уйти, оставив за собой кучу неразобранных дел — я должен завершить как можно больше, прежде чем…

До того, как…

Я вздохнул и отвернулся от компьютера, снова уставившись на стопки бумаг.

Провались оно пропадом — у меня просто нет времени! Его просто нет.

Многие не имеют ни малейшего представления о том, сколько зарабатывает их начальство, но я знал зарплату Кристины Дорати с точностью до пенни. Законодательство Онтарио требует раскрывать зарплаты всех гражданских служащих, превышающие сто тысяч канадских долларов в год; всего четыре штатных сотрудника КМО попадали в эту категорию. За прошлый год Кристина заработала $179 952 плюс $18 168 в виде облагаемых налогами бонусов — и её кабинет в полной мере отражал высокий статус. Несмотря на недовольство тем, как Кристина управляла музеем, я понимал: иметь такой кабинет для неё — необходимость. Ведь в нём она принимала потенциальных доноров и важных правительственных шишек, которые по своему усмотрению могли как расширить, так и урезать наш бюджет.

Я сидел в своём кабинете, дожидаясь, пока в животе улягутся болеутоляющие таблетки, когда раздался звонок — мне сообщили, что Кристина хочет меня видеть. Прогулка — неплохой способ заставить таблетки успокоиться, поэтому я был не прочь прогуляться. Я направился в её кабинет.

— Здравствуй, Кристина, — сказал я, когда Индира позволила мне войти в святая святых. — Ты хотела меня видеть?

Кристина что-то просматривала в интернете; она подняла руку, призывая немного подождать.

Со стен кабинета свисали прекрасные ткани. Чуть дальше письменного стола стояли рыцарские доспехи; с тех пор, как наш Двор доспехов (который я всегда считал несколько популистским) был расчищен для очередной выставки в фирменном стиле Кристины — «скормите им дешёвку!» — у нас высвободилось столько доспехов, что мы не знали, куда их девать. Также в кабинете имелось набитое чучело странствующего голубя: в Центре биологического разнообразия и сохранения видов КМО — сваленной воедино мешанине прежних отделов ихтиологии, герпетологии, маммалогии и орнитологии — их было порядка двадцати. Ещё у Кристины была взятая из старой Геологической галереи связка кристаллов кварца размерами с крупную микроволновку; была прекрасная нефритовая статуэтка Будды размером с баскетбольный меч, — а также египетская канопа и, разумеется, череп динозавра — модель ламбеозавра, выполненная из оргстекла. Двусторонний топор в составе доспехов на одной стороне комнаты неплохо уравновешивал напоминающий саблю гребень утконосого динозавра на другой.

Кристина щёлкнула мышкой, сворачивая окно браузера, и наконец обратила на меня своё безраздельное внимание. Открытой ладонью директор указала на одно из трёх пузатых вращающихся кожаных кресел, стоящих перед её столом. Я выбрал среднее, чувствуя некоторый внутренний трепет: Кристина, как правило, никогда не предлагает сесть, если встреча предполагает скорое завершение.