Бальзак говорил, что в основе всякого большого состояния лежит преступление. Точно так же можно предположить, что всякая катастрофа, в которой вместе с людьми гибнут огромные суммы, подразумевает возможность тайного корыстного вмешательства. Турецкий был уверен, что в подавляющем числе случаев таинственные катастрофы были неразгаданными преступлениями. «Впрочем, – размышлял он по пути к стадиону, – эта мысль лежит на поверхности. Тут не надо так уж пытать ум, чтобы заподозрить неладное. Да… „Антей“… Есть что-то театральное, рассчитанное на эффект в этой трагедии. Так, для начала выгоревший дотла стадион, горы обезображенных трупов, неутешные вдовы и сироты – хороший зачин для американского кино».

Он остановился перед постом милиции. Молодой милиционер, утепленный сообразно климату, неуклюже поднес к глазам удостоверение Турецкого, едва сгибая локоть, вернул «корочку» и так же неловко махнул рукой в направлении стадиона.

Турецкий, с трудом привыкая к валенкам, потопал по заснеженной улочке. Ближе к стадиону пейзаж стал меняться. Кварталы, непосредственно примыкающие к месту гибели «Антея», были частично выселены – многие жители переехали к родственникам до поры, когда страшная картина огненного смерча над стадионом изгладится в памяти. Иные, напротив, наотрез отказались выезжать, несмотря на выбитые стекла, закопченные стены своих жилищ. Впрочем, воронка стадиона спасла город от пожара – бедствие локализовалось бетонными стенами чаши.

Турецкий решил обойти стадион вокруг. Что он рассчитывал найти? В общем-то ничего, но ему необходимо было вжиться в атмосферу того дня, заставить работать не только ум, но и душу. Снег стаял, пожар обнажил асфальт, за прошедшие сутки уже покрывшийся тонким слоем льда. По земле были рассыпаны головешки, куски битого кирпича в копоти. Турецкий нагнулся и поднял бесформенный кусок стекла, сплавившегося с несколькими гвоздями. Держа «сувенир» перед глазами, он, неловко шагнув, наступил на обгорелый комок тряпок – под подошвой что-то хрустнуло. Отступив, Турецкий понял, что это была мертвая птица – галка или молодая ворона. Чуть поодаль от нее валялась другая, третья. Ближе ко входу на стадион, где опять же дежурил пост милиции, мусор, в том числе и мертвые птицы, был сметен в две большие кучи. Турецкого до боли поразили беспомощные, жалкие, скомканные трупики этих невинных тварей. Но Александр скрепил сердце, предчувствуя картину еще более ужасную.

При входе на стадион у центральных ворот Александру вновь пришлось предъявить удостоверение. Место катастрофы приходилось «защищать» от родственников погибших – особенно женщин – и праздных зевак. Турецкий прошел в ворота. В лицо ему светил слепящий прожектор.

Выйдя из луча света, Александр некоторое время ничего не видел в темноте, но постепенно перед глазами обозначились контуры громады «Антея». В зыбкой предутренней темноте «Антей» – вернее, то, что от него осталось, – казался египетски огромным. Еще недавно легкий, стремящийся в небеса, он стал уродливым, черным, скомканным. Он зарылся носом в нижние ряды трибун, так что стена стадиона от сотрясения расселась и обрушилась. Одно крыло оторвалось и лежало в удалении от фюзеляжа. Сам фюзеляж распался на куски, покрыв собой едва ли не на две трети площадь поля.

Турецкий не раз видел «Антеи», и даже случалось, что ему приходилось бывать пассажиром «Антея». Самолеты никогда не казались ему настолько уж огромными. Всегда, когда представляешь себе большие величины, в воображении они оказываются масштабнее, нежели на самом деле. Но теперешняя картина впечатлила Турецкого. По странной закономерности мертвый «Антей» показался ему много больше, точно так же, как покойник кажется тяжелее живого человека.

Команда судебно-медицинской экспертизы располагалась в металлическом фургончике, отапливаемом бензином. На примусе шумел маленький чайник, рядом стояли металлические кружки и простые граненые стаканы – медики отогревались чаем.

– Турецкий? Здравствуйте, здравствуйте, не думал, что приведется познакомиться, – улыбчиво засуетился белобородый старичок. – Разрешите отрекомендоваться – профессор Пискунов Марк Анатольевич, а это – военврач, майор Спиридонова. Людмила, поди сюда… – адресовался он за занавеску.

Из-за гардины вышла пожилая женщина в очках и телогрейке, из-под которой выглядывал белый халат. Она по-мужски пожала руку Турецкому.

– Спиридонова, – сообщила она низким, грудным голосом.

– Желаете чайку? – осведомился Марк Анатольевич, судя по всему – большой хлопотун.

– Нет, благодарствуйте, – отозвался почтительно Турецкий. Он тоже слышал имя Пискунова – профессора, человека великого в своей страшной специальности – патологоанатомии. Видать, многим показалось, что дело стоит разбирать на высшем уровне, если приглашаются светила такого масштаба.

– Не проводите ли меня на место?

– Да, да, – закивал старичок, тут же отставив чашку и кутаясь в несколько кофт и шарфов. – Вот ведь холодрыга! Это я в Москве ворчал, что холодно, а здесь уж не ворчу – слова замерзают, а?

Военврач Спиридонова подала профессору рукавицы, которые тот рассеянно надел, перепутав правую и левую. Мужчины вышли на мороз. Дверь за ними закрылась, затем хлопнула еще раз. Военврач Спиридонова нагнала их и, угрюмо блестя очками, пошла следом.

– Каковы первичные наблюдения, доктор? – спросил Турецкий.

– Да что сказать… Обнаружено триста восемьдесят пять трупов в различной степени термического поражения. В эпицентре горения останки хоккеистов и экипажа, разумеется, будут проблемы с атрибуцией. Ну, вы понимаете, тут в иных местах земля оплавилась – жарко горело. Кстати, непросто было набирать врачей из местных врачебных учреждений – это для нас все объекты под номерами, а для них – родственники, друзья…

Военврач Спиридонова засопела в рукавицу с намерением вступить в разговор.

– Тут одна – доцент из мединститута, – подала она голос, – держалась вроде ничего, а увидела пацана с задних рядов – ну, лицо уцелело – и давай в слезы – студента своего опознала.

– Да, да, – рассеянно вторил Пискунов, – такова она, жестокая селява. Ну, да, впрочем, сами увидите сейчас. У человека неподготовленного сердце разорвется. Уж я, виды видавший, и то первый день аж перекрестился – такое только в кино про Освенцим увидишь.

Они приближались к краю поля, где стояли носилки, покрытые зеленым брезентом. К брезентовым одеялам были прикреплены трехзначные номера, написанные химическим карандашом на клеенке. Здесь тоже стоял металлический вагончик, в котором работала судебно-медицинская комиссия.

– Проходите, проходите, – пригласил Марк Анатольевич, – осторожно, ступеньки скользкие.

На столе посередине комнаты располагался патологоанатомический стол, на нем в скорчившейся позе лежал обгорелый труп. Молодая женщина в очках, шерстяном свитере под халатом монотонно диктовала сестре:

– Идентификационные признаки объекта номер двести одиннадцать. Тело зафиксировано в эмбриональном положении…

– Раздевайтесь, раздевайтесь, – полушепотом подсказывал профессор.

– …степени поражения мышечной ткани в области правой голени – шесть, правого предплечья и плеча – шесть, грудной клетки и брюшной полости – пять, черепа – шесть и пять…

– Да, вот видите как? Мало осталось, прямо скажем. Вот так вот, жил, жил человек… – вздохнул профессор.

– На трупе обнаружены детали одежды. Список прилагается…

– Тут уж только по зубам определить можно, – пояснял Пискунов. – Чем хуже зубы были при жизни, тем проще проходит идентификация – по медицинской карте. Вон, сгорел человек, а вот, вот, глядите, – он потыкал рукой воздух в направлении оскалившегося, лишенного губ черного лица, а коронки фарфоровые целы. Так что видите, не все мосты горят, – хихикнул Пискунов, довольный мрачноватым каламбуром.

– В ротовой полости металлокерамический протез на четыре единицы, верхние второй, первый, первый, второй… – словно слыша его, монотонно продолжила эксперт.