Я оказался таким ловким сборщиком пожертвований, что Ирв даже пригласил меня на свою серебряную свадьбу — ужин для избранных с танцами, происходивший в отдельном зале ресторана «У Руби Фу», где все были в вечерних платьях и смокингах, причем те, что в смокингах, все, кроме меня, зарабатывали столько, что с них можно было стрясать как минимум по двадцать тысяч долларов в год одних только пожертвований в пользу Израиля, не говоря уже о всякой прочей помощи общине. Вот там-то я и встретил мегеру, которая сделалась моей второй женой. Черт! Черт! Черт! И вот теперь мне шестьдесят семь лет, я стал усыхающим старцем, у которого с конца когда надо толком не течет, а так все время капает, но по сей день я не могу понять, как меня угораздило вляпаться в этот второй брак, из-за которого я беднею каждый месяц на десять тысяч долларов — и это еще без поправки на инфляцию. Подумать только: ее отец, этот чванливый старый боров, когда-то опасался меня, считая охотником за приданым. Оглядываясь назад и пытаясь найти хоть какое-то оправдание своему идиотизму, какое-то отпущение грехов, я стараюсь думать, что тогда это был просто не я, а пародирующий меня зомби. Притворяющийся удалым гешефтмахером, которого видела во мне и очень не одобряла Клара. Ох уж этот комплекс вины! Он заставлял меня пить в предутренние часы и бояться лечь, потому что во сне сразу возникнет Клара в гробу. Гроб, в соответствии с требованиями еврейского Закона, был сосновый и с дырочками, чтобы набег червей на чересчур юный труп произошел как можно скорее. Глубина — два метра. А там, на этой глубине, гниют ее груди. «…За обедом сможешь потчевать друзей из "Общего еврейского дела" рассказами о том, как жил с мерзкой гадиной Кларой Чамберс». И уж я теперь разгулялся, хлебал респектабельность полным ротом, чтобы доказать призраку Клары, что изображать приличного буржуазного еврейского мальчика я могу еще и лучше, чем она способна была себе представить. Иногда этак остановишься, на самого себя глянешь, и оторопь берет — ишь ты, лицедей какой, почему никто не аплодирует? В период молниеносного — всего один месяц — ухаживания за бомбой замедленного действия, которой оказалась Вторая Мадам Панофски, был, например, такой вечер, когда я повел ее ужинать в отель «Ритц», там пил чересчур много даже по моим меркам, а она без умолку щебетала о том, какую она при содействии знакомой декораторши интерьеров конфетку сделает из этой моей хемпстедской начиненной респектабельностью мышеловки.
— А как ты повезешь меня домой, — спросила она, — в твоем состоянии?
— Что ты, — ответил я и, чмокнув ее в щечку, сымпровизировал реплику, которую только моя «Артель напрасный труд» и могла бы принять к постановке: — Я никогда не прощу себе, если из-за моего «состояния» с тобою что-нибудь случится. Ты слишком дорога мне. Мы бросим мою машину здесь и возьмем такси.
— Ах, Барни! — что-то больно уж восторженно отозвалась она.
Вообще-то я зря написал: Ах, Барни! — что-то больно уж восторженно отозвалась она. Это я злобствую. И лгу. Правда состоит в том, что, когда я встретил ее, я был эмоциональным калекой и пил почти непрерывно, наказывая себя за то, что иду наперекор собственной природе, однако у Второй Мадам Панофски жизненной силы хватало на двоих, а кроме того, она очень хорошо чувствовала комическое и обладала остроумием совершенно особого, только ей присущего толка. Как и тот блаженной памяти старый блядун Хайми Минцбаум, она обладала качеством, которое больше всего восхищает меня в других людях, — аппетитом к жизни. Нет, больше того. Нацеленная в те дни на пожирание всего, что только можно употребить по части культуры, — а употребить она теперь могла хоть весь прилавок книжного рынка в Браун-Дерби, — она читала не переставая. Но читала Вторая Мадам Панофски не для удовольствия, а чтобы быть на уровне. Утром в воскресенье садилась за книжное обозрение «Нью-Йорк таймс» и прорабатывала его так, словно готовилась к экзамену. Отмечала только те книги, которые могут стать предметом обсуждения на светских мероприятиях; безотлагательно их заказывала и проглатывала с умопомрачительной скоростью: «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Общество изобилия» Джона Гел- брайта, «Помощник» Бернарда Маламуда, «Одержимые любовью» Джеймса Гоулда Коззенса. Самым страшным грехом, с ее точки зрения, была пустая трата времени, в чем я вновь и вновь обвинялся, потому что стоило мне в баре расслабиться, и я мог на несколько часов сцепиться языками вообще неизвестно с кем. Помимо того, что и так слишком подолгу точил лясы с уволенными на пенсию хоккеистами, пьяными спортивными комментаторами и мелкими мошенниками.
Поехав на три дня развеяться в Нью-Йорк, мы остановились в «Алгонкине», поселившись в двух отдельных комнатах, на чем настоял именно я, — мне очень уж хотелось во всем следовать тому, что я считал правилами приличия. И я бы этой поездкой был вполне доволен, если бы бродил где ни попадя, слонялся по барам и книжным лавкам, но она составила плотный график, в который впихала столько, что у нормального человека на это ушло бы недели две. В театр надо было ходить и днем, и вечером: «Двое на качелях», «Восход в Кампобелло», «Мир Сьюзи Вонг», «Эстрадник». То и дело ее расписание повелевало все бросать и мчаться куда-то на край света в магазин народных промыслов или в ювелирный салон, рекомендованный журналом «Вог». Несмотря на стертые ноги, утром она все равно в момент открытия первая врывалась в универмаг Бергдорфа Гудмана, оттуда спешила к Заксу и дальше, на Канал-стрит, в такие местечки, о которых знают только настоящие cognoscenti[224], — туда, где можно было буквально за гроши купить платья нового «мешковатого» силуэта от Живанши. Собираясь лететь в Нью-Йорк, она нарочно оделась в старое, чтобы весь этот гардероб без сожалений выкинуть в мусоропровод гостиницы, как только она купит себе первый новый наряд. И наоборот, в день нашего вылета обратно утром порвала все компрометирующие чеки с распродаж, оставив только те, которые услужливые продавщицы для нее сфабриковали, — например, чек на 39,99 долларов за стопятидесятидолларовый свитер. Когда садились в самолет, на ней было бог знает сколько пар белья и блузок, надетых одна на другую, а на выходе она с шуточками прошла мимо монреальского таможенного инспектора, вовсю флиртуя с ним en français.
Да, Вторая Мадам Панофски представляла собой образчик того человеческого типа, который все кому не лень высмеивают и поливают грязью, — этакая американо-еврейская фифа, но она каким-то образом добыла-таки нечто похожее на живой огонек из остававшейся от меня тогда полумертвой головешки. Когда мы встретились, она уже успела отработать сезон в кибуце и окончила Макгилл по специальности «психология», после чего пошла работать с трудными детьми в заведении при Центральной еврейской больнице. Они ее обожали. Она умела их рассмешить. Вторая Мадам Панофски вовсе не была плохим человеком. Если бы она не попала в мои руки, а вышла замуж за действительно, а не притворно приличного человека, она была бы сейчас образцовой женой и матерью. И не превратилась бы в озлобленную и страшно растолстевшую каргу, с головой ушедшую в «Нью эйдж»[225], трясущуюся над какими-то кристаллами и без конца таскающуюся на консультации к контактерам. Мириам сказала мне однажды: «Кришна имел право разрушать, а ты, Барни, нет». О'кей, о'кей. Что ж, попробую ближе к истине.
— Ты слишком дорога мне, — что-то больно уж восторженно отозвался я. — Мы бросим мою машину здесь и возьмем такси.
— Ах, Барни, — сказала она, — я ведь знаю: все равно ты все врешь.
Ах, Барни, какой ты мерзавец! Когда пытаешься воссоздавать былые дни, ускользающая, неверная память — это как раз то, что надо. Картинки, виньетки… Какая-то сцена вдруг смущает. Вызывает приступ боли. Вот Бука прилетел из Лас- Вегаса — он там играл и в кои-то веки что-то даже выиграл; он будет моим шафером. За пару дней до церемонии я познакомил его с невестой, а потом мы вдвоем пошли в ресторан… — ч-черт! — это было в тот вечер, когда мне следовало быть на стадионе «Мэйпл лиф гарденс» в Торонто; «Монреальцы» побили тогда «Кленовые листья» 3:2, вырвавшись на два очка вперед в финалах Кубка Стэнли. Какую игру пропустил! В третий период вступили четверо против пятерых и вдруг молниеносно — раз, два, три! — засадили три гола за шесть минут: Бакстрем, Макдоналд и Жоффрион!
