Едем дальше. Лео Бишински поселился опять в Нью- Йорке — завел себе студию в Гринич-Виллидже и успел уже стать предметом неудобочитаемой критики в самых recherché[220] художественных журналах. Да и великолепный первый роман Седрика Ричардсона своим появлением поверг критику в самый настоящий экстаз. Я впрямую, без всякой задней мысли послал ему хвалебное письмо, на которое он не ответил. Это меня задело. Все же мы когда-то были больше чем друзьями. И повязаны ого как крепко!
Он мне все: «Ну вы народ!.. Ну народ!..» И сует чуть ли не в нос, сует бедное сморщенное тельце, как будто оно из помойного бака выскочило и на него набросилось.
И все, больше я о Седрике не слышал, пока его фотография не появилась в «Нью-Йорк таймс» на первой полосе. Окровавленного, со сломанным носом, его поддерживали под руки двое ухмыляющихся толстожопых патрульных из полиции штата Кентукки. Он принял участие в попытке записать двенадцать черных детей в школу для белых, последовала драка, полетели камни, и ему досталось. За массовую драку вместе с ним было арестовано и десять белых. Что до меня, то, вернувшись из Парижа, где мне до смерти надоело гробить свою жизнь на всех этих дрочил от искусства, я твердо решил начать новую жизнь. Как это Клара когда-то сказала? «Когда вернешься домой, чтобы делать деньги (да куда ты денешься — с твоим характером), и женишься на приличной, понимающей в торговле еврейской девушке…» Что ж, пусть она за меня оттуда, с небес, порадуется, подумал я. С сегодняшнего дня у Барни Панофски начинается размеренная буржуазная жизнь. Загородный клуб. На стенах сортира карикатуры, вырезанные из журнала «Нью-Йоркер». Подписка на журнал «Тайм». Карта «Америкэн экспресс». Членство в синагоге. Атташе-кейс с цифровым замочком. И т. д. и т. п. и пр.
Прошло четыре года, и я вырос из торговли сыром, оливковым маслом, старыми «DC-3s» и крадеными древнеегипетскими поделками, но все еще возвращался мыслями к Кларе, сегодня снедаемый виной, назавтра дерзостно освобожденный. Купил себе дом в монреальском пригороде Хемпстеде. Не дом, а само совершенство. Там было все: гостиная с уютным уголком на три ступеньки ниже уровня пола; камин, сложенный из природного камня; огромная, чуть не в рост человека, кухонная печь, мягкое освещение, кондиционирование воздуха, в туалетах сиденья и сушилки полотенец с подогревом, в подвале бар с водопроводом, внешняя отделка стен — алюминиевый сайдинг, в пристройке гараж на две машины, а в гостиной еще и венецианское окно. Восхитившись своим приобретением (так-то вот! — пускай теперь Клара в гробу перевернется), я обозрел его и увидел, чего не хватает. Немедленно пошел, купил баскетбольную корзину и пришурупил ее на должное место над гаражными воротами. Теперь оставалось лишь завести жену и пса по кличке Пират. Опять поворотный момент. У меня уже было 250 000 долларов в банке, но я продал все свои предприятия, выручив еще мезумон, после чего зарегистрировал ЗАО «Артель напрасный труд» и снял в центре города офис. Засим, не откладывая дело в долгий ящик, пошел искать недостающий член уравнения — так сказать, бриллиант в корону реба Барни. Это же всеми признано: одинокий состоятельный мужчина обязательно должен хотеть жениться. Да. Но хотеть — это еще не все. Чтобы добыть себе правильную Мадам, сперва я должен был заработать репутацию в приличном обществе.
С этой целью я решил просочиться в официальные, так сказать, еврейские круги, где и решают, кого считать столпом общества, кого подпоркой, а на кого надежда как на гнилой забор. Для начала я вызвался в добровольцы по сбору средств на «Общее еврейское дело», чем и объясняется мое появление однажды вечером в конторе у хитроватого, но явно не чересчур одухотворенного фабриканта одежды. На стене позади стола, за спиной коренастенького, улыбчивого Ирва Нусбаума была привинчена табличка «Человек года». Еще там висела пара бронзовых детских ботиночек. Фотография Голды Меир с автографом. На другой фотографии Ирв был снят в момент, когда он от имени Друзей университета Бен-Гуриона в Негеве вручает Бернарду Гурски диплом доктора филологии. На пьедестале стояла модель шестиметровой яхты, которую Ирв держал во Флориде, — хорошее, правильное судно под названием «Царица Эсфирь» (в честь собственной жены, а не библейской Мисс Персия). А уж фотографии гадких и несносных его детишек валялись тут, там, сям, да и вообще повсюду.
— А вы не слишком ли молоды для этого? — спросил Ирв. — Обычно средства собирают люди… ну, скажем, более зрелого возраста.
— Чтобы хотеть внести свою лепту в развитие Израиля, человек не может быть слишком молод.
— Выпить не желаете?
— Да, неплохо бы кока-колы. Или содовой.
— А как насчет виски?
— Да ну! У меня весь день еще впереди, я так рано не пью, но вы пожалуйста, вы не стесняйтесь!
Ирв осклабился. Ну ясно: вопреки тому, что обо мне говорят, я не пьяница. Этот экзамен я сдал. И был зачислен на ускоренные тактические курсы.
— Сперва я доверю вам всего несколько адресов, а там посмотрим, — начал Ирв. — Теперь слушайте здесь. Правила игры. Никогда не посещайте объект в его офисе, где он, засранец, царь и бог, а вы очередной момзер[221], пришедший за подачкой. Куда легче навешать ему лапши насчет нуждающегося Израиля, встретив его в синагоге, но там его обрабатывать не надо. Дурной тон. Все равно что менялы в храме. По телефону назначьте встречу, и тут важнейшее дело — время дня. Завтраки отпадают: вдруг ему ночью жена не дала или было не заснуть из-за изжоги. Идеальное время — ланч. Выберите небольшой ресторанчик. Чтобы столы стояли как можно реже. Такое место, где не приходится кричать. И чтобы с глазу на глаз. Черт. В этом году у нас нехорошо. Сильно упало количество антисемитских выходок.
— Да-а. Какая жалость, — сказал я.
— Не поймите меня превратно. Я против антисемитизма. Но каждый раз, когда какой-нибудь гондон рисует на стене синагоги свастику или переворачивает надгробье на одном из наших кладбищ, люди становятся нервными, они звонят мне, и они таки сами предлагают! В общем, если в этом году так и дальше пойдет, вам надо будет ваш объект брать за шкирку и мордой его, мордой в Холокост. Освенцимом его по башке. Бухенвальдом. Тем, что в той же Канаде военные преступники до сих пор гуляют и в ус не дуют. Говорите ему так: «Вы можете поручиться, что такое не произойдет снова, даже здесь? — и куда мы тогда пойдем?» Израиль это наш страховой полис — вот вы им как говорите.
Мы снабдим вас кое-какой интимной информацией о доходах вашего объекта, и если он начнет плакаться, говорить, что у него нынче голый год выдался, вы скажете: чушь, и назовете цифры. Но не те цифры, с которыми он ходит в налоговую. Настоящие цифры. Скажете ему, что теперь, когда мы вступаем в сражение с этим долбофакером Насером, его вклад в нынешнем году должен стать больше. А если начнет юлить, вы его буба-майнсес[222] не слушайте, а между делом вставьте, что в Элмридже (или где там его загородный клуб находится) все будут знать до цента, сколько он внес, и приток заказов к нему может пострадать, если станет известно, что он скупердяй. Кстати, я понял так, что вы занялись телевизионным бизнесом. Как помощь с кастингом понадобится, я к вашим услугам!
Помощь с кастингом? В джунглях шоу-бизнеса, кишащих доносчиками, мошенниками и ядовитыми змеями, я был как ребенок, которому шнурки завязывать и то помогать надо. Деньги утекали рекой, я ими как кровью исходил. Мой первый пилотный проект (его идею продал мне жулик, который клялся, будто он соавтор одной из серий «Перри Мейсона») был началом сериала про частного сыщика, у которого «свой, особенный кодекс чести». Этакий канадский клон Сэма Спейда[223]. Режиссировать фильм Национальный комитет по кинематографии прислал какого-то загнанного мерина, главную роль отдали актеру из Торонто, на которого можно было смело положиться только в том, что он будет пьян еще до завтрака. «Это наш Оливер», — говорил о нем его агент, утверждавший, будто тот отвергает предложения сниматься в Голливуде просто из принципа. При этом женщина, взятая на роль его подружки, оказалась его бывшей любовницей, о чем меня почему-то в известность не поставили, а она как увидит его при подготовке к съемкам какого-нибудь эпизода, так сразу в слезы. Результат получился невероятно, ошеломительно плох, так плох, что я не решался никому этот фильм даже показывать, но у меня он до сих пор на кассете, и, когда совсем одолевает депрессия, я его смотрю, чтобы посмеяться.
