— В глубине души мне его немножко жалко, — сказала она, все еще смакуя конфету. — Я имею в виду Николая. После события, которое произошло сегодня утром…
— События, которое произошло сегодня утром? — живо переспросил я, и все мои органы чувств, доселе расслабленные, тут же напряглись. Что она назвала событием, которое произошло сегодня утром?
— Ну, ты и сам знаешь… Несчастный случай на охоте, — пояснила она, произнося слова «несчастный случай» скептически.
Упоминание об этом инциденте заставило меня вспомнить о тебе и о том, как ты сидел, скорчившись, явно напуганный. Я уже почти забыл об этом, увлекшись игрой на фортепиано в четыре руки и разговорами о романтической истории. Я невольно потряс головой, словно бы пытаясь вытряхнуть из своей памяти этот неприятный и все никак не забывающийся случай.
— Я тебя не понимаю. Какое отношение к этому имеет Николай?
Не отвечая на мой вопрос, она снова сунула руку в чертову коробку, чтобы достать еще одну конфету.
— Я сказала, что возьму три, да?
— Ты сказала, что возьмешь две, — пробурчал я. Эта девушка с необычайной легкостью добивалась того, чего другим людям добиться было очень и очень непросто: она с необычайно легкостью выводила меня из себя. — Ты мне так и не ответила.
— Да ладно! Только не говори мне, что Ричард тебе этого не рассказывал…
— А вот тебе он, я вижу, рассказал.
Ричард, похоже, слишком много болтает. У меня это не укладывается в голове, однако мне в моей жизни не раз приходилось удивляться тому, что способен натворить влюбленный мужчина. Я подумал, что мне придется с ним серьезно поговорить.
— Я, похоже, сболтнула лишнее…
Словно бы прочитав мои мысли, она начала покусывать себе губу, о чем-то напряженно размышляя.
— Нет… Нет, просто… — Меня начали одолевать сомнения, и мне отнюдь не хотелось, чтобы это стало заметно. — Да, Ричард и в самом деле полагает, что это мог быть не несчастный случай, однако вполне очевидно, что это был именно несчастный случай. На охоте подобное иногда происходит, так что нет смысла об этом разглагольствовать. Кому понадобилось совершать покушение на безобидного господина Ильяновича?
Я задал этот — ни к кому вроде бы и не обращенный — вопрос с провокационной целью. Однако мне следовало действовать с большой осторожностью — у меня возникло ощущение, что из меня самого с большой ловкостью пытаются вытянуть информацию.
— На господина Ильяновича? Ты, наверное, хотел сказать «на Николая».
Когда я услышал это, внутри у меня все похолодело. Я пристально посмотрел на нее, будучи не в силах скрыть свое замешательство.
— Они поменялись местами еще до начала охоты, — пояснила мне она до того, как я успел задать вопрос. — Борис стоял в том месте, где должен был находиться Николай. Тот, кто стрелял, не мог об этом знать.
К счастью, я не был еще настолько сбит с толку, чтобы не почувствовать, что она готовит мне ловушку — пытается вынудить меня признать, что кто-то стрелял умышленно и что это не ты ранил человека случайным выстрелом. Ричард, наверное, сказал бы, что я снова проявляю мнительность, однако я решил не добавлять больше ни слова. Этот разговор следовало прекратить, и я уже получил, даже на это и не претендуя, свой трофей: я, к своему превеликому удивлению, узнал, что пресловутый утренний выстрел, возможно, был сделан не по Борису Ильяновичу, а по Николаю Загоронову.
— Мне кажется, — сказал я, — что нам следует прекратить эту детскую игру в сыщиков. Это очень опасная игра, и если ее продолжить, то единственное, чего этим в данном случае можно добиться, — так это испортить подобными глупостями устроенный моей матушкой праздник.
— А-а… ну да. Мне даже и в голову не пришло, что тетушка Алехандра может из-за этого расстроиться.
Мой упрек, похоже, возымел эффект — она пошла на попятную. Возможно, я был прав: она всего лишь пыталась играть в забавную и вроде бы безобидную игру. А что еще можно было подумать об этой девушке, поедавшей конфеты с восторженностью ребенка? Для нее все казалось игрой: одна маленькая радость перерастала в другую маленькую радость.
Наш разговор зашел в тупик: у нее во рту была конфета, а меня обуревало желание посидеть с ней в каком-нибудь кафе в Вене.
Широкая бретелька ее платья медленно сползла с плеча, открывая моему взору большой синяк.
— Тебе, я вижу, сегодня утром довелось пострелять.
Она машинально подняла руку к «выдавшему» ее плечу и поспешно поправила бретельку, закрыв ею синяк.
— Да. Я еще не научилась правильно держать ружье. И вот я весь вечер пытаюсь скрыть синяк на плече при помощи этой чертовой бретельки, а она все время сползает.
— Тебе там больно?
— Только если надавить. Хуже всего, что у меня на плече теперь этот уродливый синяк.
— Это тебя волновать не должно. Поверь мне, у тебя, несмотря ни на что, очень красивые плечи.
Я удивился себе, когда произнес эти льстивые слова. Они показались такими банальными и прозаическими, что мне даже стало стыдно за то, что я так неуклюже повел себя с барышней.
— Ну, спасибо! Думаю, ты это сказал искренне, а иначе ты бы не стал говорить эти слова.
— Именно так. Я не имею обыкновения расточать лесть… Потанцуем?
Почему же я вдруг решился на такое неожиданное приглашение? Мне хотелось — еще разок — объяснить это добросовестным и неустанным исполнением своего морального долга, во имя которого даже моя неприязнь к танцам могла на время поубавиться.
— Ты хочешь танцевать? Но ведь здесь нет музыки.
— А вот и есть. Прислушайся.
Из танцевального зала, словно бы откуда-то издалека, доносились еле слышные звуки оркестра, ублажавшего гостей своей игрой.
Она напрягла слух.
— Похоже на вальс.
— Это и есть вальс. «Geschichten aus dem Wiener Wald»[48].
— A-a, «Сказки Венского леса»… Я добилась уже больших успехов в изучении немецкого языка… Вообще-то, — стала шептать она, словно бы признаваясь в чем-то сокровенном, — я знала, как звучит по-немецки название этого вальса.
— Это я вижу. Ну, так что ты мне ответишь?
— Что музыку еле слышно. Мне кажется, я не смогу различить аккордов.
Услышав от нее такое возражение, я решительно подбежал к одному из окон, выходящих на террасу, и открыл его настежь. В мой кабинет тут же стремительно ворвался ледяной вечерний воздух. Рум, тряся ушами, бросился искать себе убежище под диваном.
— Давай потанцуем на террасе. Там музыку слышно прекрасно.
— Ты сошел с ума? Мы превратимся в сосульки!
— Твои постоянные отказы уже начинают меня злить. Ты, возможно, еще не знаешь, что, если мне что-то взбредет в голову, я могу стать очень и очень настырным.
Я схватил с кресла валявшееся на нем одеяло и накинул его ей на плечи поверх ее изысканного платья, в результате чего из одеяла получилась своего рода туника с узором в виде квадратиков. Затем я потащил ее вслед за собой на террасу, уже не давая ей возможности возражать.
— Мы будем танцевать, и это нас согреет.
— Мои перчатки! Мне не следует танцевать без перчаток!
— Да ладно… Не морочь мне голову этикетом.
И вот я, ранее сбежавший из танцевального зала, чтобы обрести хоть немного покоя, повел ее в танце, мысленно считая про себя: «Раз, два, три… раз, два, три…» Я танцевал в самом неподходящем для танцев месте с самой неподходящей для меня партнершей. А еще я должен тебе признаться, брат, что я настолько увлекся ею, что позабыл обо всем на свете, и даже ты исчез из моего сознания: ты утонул в темном и глубоком колодце ее глаз.
Я снова увидел эти глаза в подземелье замка. В течение всего вечера — а особенно когда я танцевал с ней и когда эти глаза были ко мне очень близко — я пытался их внимательно рассмотреть, чтобы суметь безошибочно узнать их, когда снова увижу, даже если они будут находиться от меня далеко и видно их будет нечетко. В моей зрительной памяти запечатлелись их необычные размеры, их миндалевидная форма — со слегка приподнятыми наружными уголками, как будто они все время улыбаются, окаймляющие их длинные и густые ресницы, поднимавшиеся и опускавшиеся с чувственным ритмом изготовленного из перьев веера, их иссиня-черный цвет — такой черный, что казалось, будто зрачки слились с радужкой.
