Энн довольно часто жила здесь и была знакома с образом жизни хозяев не хуже, чем с порядками, которые царили в Киллинче. Обе семьи постоянно встречались на протяжении столь долгого времени, так привыкли приезжать друг к другу и уезжать в любое время, что привычки всех и каждого были вполне изучены. Поэтому Энн несколько удивилась, застав сестру в одиночестве, – ведь оставаясь одна, она практически неизменно заболевала и впадала в уныние. Будучи, бесспорно, более чувствительной, чем старшая сестра, Мэри все же сильно уступала Энн в разумности, уравновешенности и чуткости. Когда она была здорова, счастлива и в центре внимания, то ей нельзя было отказать ни в приятности нрава, ни в очаровательной веселости, однако малейшее недомогание полностью выбивало ее из колеи. Кроме того, она абсолютно не переносила одиночества: унаследовав немалую часть эгоцентризма Эллиотов, она была весьма склонна при малейшем огорчении чувствовать себя еще и полностью заброшенной и несправедливо позабытой. Что же касается внешности, то она уступала обеим сестрам, и даже в лучшие свои годы была не более чем просто «хорошей девушкой».
Сейчас она лежала на выцветшем диване в прелестной маленькой гостиной. Мебель здесь когда-то была очень элегантной, однако солнце за четыре года сделало свое дело, да и присутствие в доме двух детей не могло пройти даром, а потому теперь все выглядело несколько выгоревшим и потрепанным. Когда появилась Энн, то вместо приветствия услышала следующее:
– Наконец-то это ты! Я начала думать, что никогда тебя не увижу. Я так больна, что еле-еле могу говорить. За целое утро я не видела ни одного живого человека!
– Мне очень жаль, что ты не здорова, – ответила Энн. – Но ведь судя по твоему письму, во вторник ты чувствовала себя прекрасно!
– Да, я старалась, чтобы все выглядело именно так. Я всегда стараюсь. Но на самом деле мне совсем не было так хорошо тогда, и уж конечно, я никогда в жизни не была, по-моему, так больна, как все сегодняшнее утро. Во всяком случае, уверена, что я слишком слаба, чтобы оставаться одной. А что, если бы со мной вдруг случилось что-нибудь ужасное, а я даже не смогла бы дотянуться до звонка! А леди Рассел, как я вижу, не соизволила приехать! Уверена, что она и трех раз не была здесь за это лето.
Энн сказала все, что подобает говорить в подобных случаях, и спросила Мэри о муже.
– О, Чарльз! Он на охоте. Я его не видела с семи часов. Он все-таки уехал, хотя я говорила, как я больна. Он обещал не задерживаться, но до сих пор не вернулся, а ведь уже почти час дня! Уверяю тебя, я за целое утро не видела ни одной живой души.
– А разве с тобой не было твоих маленьких сыновей?
– Да, пока я могла выносить их шум. Они так неуправляемы, что приносят мне больше вреда, чем радости. Маленький Чарльз меня совершенно не слушается, и Уолтер постепенно становится точно таким же.
– Ничего, теперь ты скоро почувствуешь себя лучше, – бодро ответила. Энн. – Ты же знаешь, я всегда вылечиваю тебя, когда приезжаю. А как поживают в Главном Доме?
– Ничего не могу тебе о них сказать. Сегодня я не видела никого, кроме господина Масгроува, который просто приостановился и разговаривал через окно, даже не слезая с лошади. И хотя я сказала ему, как я больна, ни один из них не остался со мной. Для юных мисс Масгроув это, по-видимому, не слишком приятно, а они никогда не пожертвуют своими интересами.
– Однако, возможно, ты увидишь их еще утром – ведь еще так рано.
– Мне они совершенно не нужны, уверяю тебя. По мне, они слишком много говорят и смеются. О, Энн, я так больна! С твоей стороны было очень жестоко не приехать во вторник.
– Но моя милая Мэри, вспомни, пожалуйста, какое обнадеживающее письмо ты мне прислала! Ты была так бодро настроена: писала, что чувствуешь себя превосходно, и мне не следует торопиться с приездом. И потом, ты же знаешь, что я хотела оставаться с леди Рассел как можно дольше. Да и помимо всего этого, я просто была очень занята: у меня было столько дел, что мне было бы трудно уехать из Киллинча раньше.
– Бог ты мой! Какие же такие дела могли быть у тебя?
– Очень много дел, уверяю тебя. Сейчас я всего не вспомню, но кое-что могу сказать. Я делала копию каталога книг и картин отца, я несколько раз ходила в сад с Маккензи, пытаясь понять сама и объяснить ему, какие из растений Элизабет предназначены леди Рассел, я упаковывала свои вещи, разбирала книги и ноты, и мне пришлось заново укладывать чемоданы, потому что я не поняла вовремя, что собираются отправлять в фургонах. И, потом, у меня было еще одно дело, Мэри, самое утомительное из всех: мне пришлось обойти почти все дома прихода и со всеми попрощаться. Мне сказали, что люди этого хотят. Но на все это ушло так много времени!
– Вот как! – и, после некоторой паузы, – Но ты ничего не спросила у меня о вчерашнем ужине, а ведь ты знала, что мы были у супругов Пул!
– Так ты, все-таки поехала? Я не спрашивала, потому что решила, что тебе придется отказаться.
– Ну, разумеется, я поехала. Вчера я прекрасно себя чувствовала. Со мной вообще все было в порядке до сегодняшнего утра. Да и странно было бы, если бы я не поехала.
– Я очень рада, что ты достаточно хорошо себя чувствовала, и, надеюсь, хорошо провела время на ужине.
– Ничего особенного. Всегда заранее знаешь, каким будет ужин, и кто будет приглашен. И это так безумно неудобно – не иметь собственного экипажа! Я ехала с господином и госпожой Масгроув, и нам было ужасно тесно. Они оба такие большие и занимают столько места! И потом, господин Масгроув всегда садится спереди, а мне пришлось тесниться на заднем сидении вместе с Генриеттой и Луизой. Очень вероятно, что сегодня я чувствую себя такой больной именно из-за этого.
Еще немного стойкого терпения и показной бодрости со стороны Энн практически исцелили Мэри. Скоро она уже могла сидеть на диване и начала надеяться, что к обеду сможет подняться. Затем, забыв об этом, она уже была на другом конце комнаты, поправляя вазу с цветами, затем поела холодного мяса, а затем была уже вполне в форме, чтобы предложить немного прогуляться.
– Куда мы пойдем? – спросила она, когда обе были готовы. – Полагаю, ты не захочешь идти в Главный Дом, пока они не нанесли визит тебе?
– Я совершенно не против, – ответила Энн. – Никогда не стала бы думать о таких мелочах и церемониться, когда речь идет о людях, которых я знаю настолько хорошо, как господина и госпожу Масгроув.
– Да? Но они обязаны нанести тебе визит как можно скорее. Они должны понимать, на что ты имеешь право как моя сестра. Впрочем, мы можем пойти и посидеть с ними немного, а когда это будет сделано, мы сможем погулять в свое удовольствие.
Энн всегда считала эти отношения крайне неблагоразумными, однако оставила попытки что-либо исправить, поскольку уверилась, что, хотя с обеих сторон постоянно имелись претензии и обиды, ни та, ни другая семья уже не могла без этого обходиться.
И они ходили в Главный Дом, и сидели там, обычно, целых полчаса в старомодной квадратной зале, с небольшим ковром и сияющим полом, порядок в которой преднамеренно нарушали дочери хозяев, используя для этого огромное фортепиано, арфу, подставки для цветов и маленькие столики, расставленные, как попало. О, если бы все это могли видеть те, кто изображен на портретах, украшающих стены! Если бы эти джентльмены в коричневом бархате и дамы в голубом атласе могли себе представить, что сталось с привычным порядком и строгостью стиля! Казалось, сами портреты взирали на все это с изумлением.
Масгроувы, как и их дома, находились в стадии перемен и, возможно, совершенствования. Отец и мать оставались верны староанглийскому стилю, молодежь же отдавали предпочтение новизне. Господин и госпожа Масгроув были очень хорошими людьми, дружелюбными, гостеприимными, хотя не слишком образованными и далеко не утонченными. У их детей были куда более современные взгляды и манеры. Это была довольно многочисленная семья, но, кроме Чарльза, взрослыми из младшего поколения были только Генриетта и Луиза – юные леди 19 и 20 лет, которые достигли в школе в Экстере всех необходимых успехов и теперь, подобно тысячам других юных леди, жили ради моды, счастья и замужества. Туалеты у них были самые изысканные, лица довольно хорошенькие, настроение, как правило, превосходное, манеры раскованные и приятные. Дома с ними считались, за его пределами они неизменно были всеобщими любимицами. Энн нередко думала о них как о счастливейших созданиях из всех, кого она знала. От желания поменяться с ними местами ее, как и многих из нас, спасало успокоительное чувство собственного превосходства – она не захотела бы отказаться от своего утонченного, гибкого ума ради доступных им радостей жизни. Она завидовала только тому, что между ними царили, казалось, идеальное понимание и согласие, а также дружелюбная и немного насмешливая взаимная симпатия, которой Энн была практически лишена в отношениях с обеими своими сестрами.
