Или нет. Все совсем не так.

И тут впервые мысль настойчиво прорвалась к нему сквозь звукоизолирующую оболочку, сияя, как пламенный шар в ночи: «Бобби в беде! В НАСТОЯЩЕЙ БЕДЕ!»

Эта уверенность поразила его, как боксерский удар в челюсть; даже голова перестала кружиться. Джим весь сжался, передернувшись от стука собственных зубов. Накатил новый приступ мигрени, но это было даже неплохо: если он ощущает боль, значит, вернулся в реальность, а не плавает неизвестно где посреди озонового слоя.

А потом что-то переключилось, и перед глазами мелькнула другая картинка, очень зловещая и отчетливая. Бобби находилась в подвале дома, унаследованного от дядюшки. Копалась в каком-то механизме… Вроде бы. В темноте было не разобрать, да и Бобби никогда раньше не дружила с техникой. Но теперь она явно пыталась что-то такое сделать: язычки призрачного голубого пламени плясали между пальцами, погруженными в путаницу из проводов внутри… чего? Мало света, не разобрать… Что там за темный цилиндр? Гарденер уже где-то видел его. Но тут…

Тут он начал еще и слышать. И это было даже страшнее, чем видеть недоброе синее пламя. Джим услышал Питера. Тот завывал. А Бобби не обращала внимания. Вот уж совсем на нее не похоже! Она продолжала себе распутывать провода в глубине сырого, неосвещенного, пахнущего корнями подвала.

Тут раздался гул голосов, и видение испарилось.

Лица зрителей уже не напоминали вселенские белые дыры, а обрели узнаваемые человеческие черты. Кто-то (не очень многие) смотрел с любопытством, кто-то с досадой, но большинство – с тревогой и беспокойством. Ну да, на их месте он бы точно так же смотрел. Неужели Джим только что боялся этих людей? Серьезно? Почему?

Только Патрисия Маккардл выбивалась из общей картины. В ее взгляде сквозила спокойная, сытая уверенность в его провале, мгновенно приведшая Гарденера в чувство. Поэт внезапно заговорил, мысленно сам удивившись тому, как естественно и приятно прозвучал его голос:

– Прошу прощения. Извините. У меня целая пачка новых стихов; боюсь, я тут зачитался и малость ушел в себя.

Пауза. Улыбка. Многие люди снова откинулись на спинки сидений, на встревоженных лицах было теперь написано облегчение. Кто-то сочувственно хохотнул. На щеках Патрисии проступили гневные пятна, при виде которых у Гарденера даже прошла головная боль.

– Честно говоря, – продолжал он, – это еще не вся правда. Вообще-то я размышлял, прочитать ли вам что-нибудь новенькое. Благоразумие сошлось в нелегком спарринге с тяжеловесом под именем Авторская Гордость – и одержало победу, но спорную. Соперник просит реванша…

Смех в зале звучал уже веселее.

Щеки старушки Патти пылали, как раскаленная плита у него на кухне, если взглянуть на нее в обледеневшее окошко морозным вечером, а руки так крепко переплелись, что побелели костяшки пальцев. Она не оскалила зубы, но, о братья и сестры, была к этому близка, ужасно близка.

– Тем временем я собираюсь исполнить опасный трюк и прочесть перед вами довольно длинное стихотворение из своего первого сборника «Гримуар». – Подмигнув Патрисии, Гарденер закончил с доверительно-иронической интонацией: – Бог трусов не терпит, верно?

За спиной хрюкнул Каммингс, весь зал рассмеялся. Поэт наконец увидел, как из-под гневно сжавшихся в линию губ ярко блеснули жемчужные зубки. Ох, мама дорогая, как это было прекрасно, лучшего и желать нельзя!

«Гард, осторожнее с ней. Думаешь, твой ботинок уже стоит у нее на шее? Может, и так, но это всего лишь мгновение. Не расслабляйся. Она не забудет. И не простит».

Ладно, потом, потом… А сейчас он раскрыл свой первый потрепанный сборник. Тот сам распахнулся на нужном стихотворении – «Лейтон-стрит». Глаза пробежали по надписи: «Посвящается Бобби, которая первой учуяла запах полыни в Нью-Йорке».

Стихотворение родилось в год их знакомства. Тогда Бобби только и говорила, что про улицу в Ютике, на которой выросла и откуда ей пришлось совершить побег, чтобы стать собой – простой сочинительницей простых историй. У нее были способности, яркость и легкость. Гард почувствовал это практически сразу. А в течение последующего года увидел и большее: как она переросла свой поверхностный, расточительный стиль и стала писать пусть не как великий, но как очень смелый автор. Однако вначале ей нужно было вырваться с Лейтон-стрит. Не с настоящей, конечно, а с той демонической улицы, которую Андерсон продолжала носить в своем сердце, где среди унылых, населенных призраками многоэтажек обитали больной любимый отец и безвольная любимая мать, а надо всеми царила надменная и всесильная, словно дьявол, сестра. В том же году как-то раз Бобби умудрилась заснуть во время занятия. Гарденер был с ней предельно мягок – потому что уже понемногу влюблялся и потому что заметил огромные круги у нее под глазами.

– Я ночью почти не спала, – оправдывалась она, задержавшись после звонка. Бобби еще находилась в полудреме, иначе не стала бы продолжать; так сильна была хватка Энн и Лейтон-стрит. Но сейчас Бобби словно накачали наркотиками, она будто стояла ногами по разные стороны каменной темной стены из грез. – Стоит забыться, и я начинаю слышать ее.

– Кого? – спросил Джим с теплотой в голосе.

– Сеструху… то есть мою сестру Энн. Она скрежещет зубами, и звук такой, будто к-к-к…

«Кости трещат», – хотела сказать она, но вместо этого разразилась истерическим плачем, сильно перепугав поэта.

Энн…

Живое воплощение Лейтон-стрит.

Именно Энн была препятствием

(«В мою дверь томминокер стучит и стучит»)

на пути творческих устремлений сбежавшей сестры.

«Ну хорошо, – решился Гард. – Ради тебя, Бобби. Только ради тебя».

И начал читать «Лейтон-стрит» – спокойно, неторопливо, как если бы репетировал у себя в комнате.

– Такие улицы от начала залиты битумом, Откуда торчат булыжники, Похожие на головы заживо погребенных младенцев. «Из какого это мифа?» – спросим мы с тобой. «Какой такой миф? – рассмеются дети с обочины, Продолжая скакать на палках и перебрасываться мячом. – Какой еще миф, никакого мифа, сука, здесь только Лейтон-стрит, и все, и кругом ничего, кроме вросших в землю домов, ничего, кроме задних крылец, где наши мамаши чешут между собой языками». Душными летними днями на Лейтон-стрит слушают радио, а над крышами, между антеннами, так и шмыгают птеродактили. «Эй, сука, эй, сука! – скажут они. – Какой тебе миф? Никакого мифа! Ты слышишь, сука, здесь нет ничего, кроме Лейтон-стрит. Сгинь и умолкни, пока не сгинешь, молчи, – говорят они, – сука». И мы с тобой повернемся спиной к этим улицам, к магазинам с глухими витринами из кирпича, и ты промолвишь: «О, я достигла пределов знания, но до сих пор слышу этот ее зубовный скрежет, этот скрежет в ночи…»

Джим так давно не перечитывал это стихотворение, что сейчас не просто его «исполнял», но заново открывал для себя. Да и какое там «исполнение» может быть в конце тура, о чем вы? Большинство из явившихся на выступление в Северо-Восточный тем вечером, даже наблюдавшие жуткую, отвратительную развязку, позже сошлись в одном: «Лейтон-стрит» в прочтении Гарденера – лучшее, что им когда-либо приходилось слышать.

Неплохо, учитывая, что это было последнее выступление в его жизни.

Читал он примерно двадцать минут, а закончив, тревожно устремил взгляд в бездну притихшего зала. Гарденеру даже успело почудиться, что ничего он на самом деле не прочитал, просто пережил еще одну яркую галлюцинацию перед обмороком.

Потом кто-то поднялся с места и зааплодировал – громко, отчетливо. Это был молодой человек с мокрыми от слез щеками. Рядом с ним встала девушка и тоже захлопала, тоже плача. А потом они все поднялись и устроили ему – да-да, представляете? – овацию. Джим увидел на лицах то самое выражение, о каком и мечтает любой поэт: люди словно только что пробудились от сказочно яркого сна, рядом с которым блекнет любая реальность. Вид у них был как у Бобби в тот памятный день, когда, казалось, она с трудом соображала, где вообще находится.