— Эх, ты! Да разве мне утешение от тебя нужно?! Дура я. Сама на шею вешаюсь. Ну так вот, слушай. Мы с тобой молоды, здоровы, хорошо зарабатываем. Нам не хватает только одного. Нам нужно быть вместе. Мы замечательная с тобой пара. Женись на мне. Я тебя беречь и лелеять буду. Ты у меня всегда сытым и нарядным ходить будешь — другим на зависть. Люблю я тебя, чего уж тут скрывать. Знаешь, мы купим большой красивый дом, чтоб много было комнат, чтоб яблони и цветы в саду, и малина, и гуси-лебеди. Я их с детства люблю. Женись, Федор, на мне… Я хорошей хозяйкой буду! Вот увидишь… Не пожалеешь, Федор…

Он сначала оторопел от такой откровенности, сдержался, чтоб не расхохотаться. Быть хозяином кур он не мечтал и не собирался. Это как наглухо закрыть все окна и двери, отгородиться от неба, солнца и товарищей, приходить в цех на работу по обязанности, как к недругу, только лишь затем, чтоб выколачивать рубли… Да что же это будет за жизнь такая, когда останутся только сундучные радости, не будет друзей, не будет сердца без замка?! И он положил руку на ее твердое настороженное плечо и мягко сказал:

— Нет, Поля. Я к такому не готовился. Не так я себе жизнь представляю. И ты меня не осуждай. Твой брат Петр сказал мне однажды, что вот, мол, у него детей три богатыря и две косички, и, это, наверное, особая благородная цель — создать большую замечательную семью, всех вырастить и вывести в люди. Я, наверное, не про то говорю. В общем, кроме всего этого, есть ведь еще и другие горизонты…

Полина зябко подернула плечами.

— И ничего ты не понял. Я говорила о том, как надо хорошо жить.

Она поднялась и с укором, с иронией деланно пожурила:

— Ты рохля, Баюшкин. Наверное, когда ты на ком-нибудь и женишься, жену вот так же будешь только разглядывать. Ей-богу, ты действительно монах, а я безоглядная дура! Забудь, слышишь, забудь обо всем, что узнал от меня. Не было у нас разговора, понял?!

Она пошла, гордо вскинув голову, и зло захлопала по стволам берез ладонью, они позванивали, погудывали в ответ, с их веток осыпались сухие огненные листочки, накрывали ее голову и плечи.

А он стал осматриваться кругом, наполняясь хлынувшей на сердце печалью от пустынной заснувшей тишины в одиноком лесу, словно что-то дорогое потерял безвозвратно, и только стойко держалось в мыслях что-то мудрое, сверхчеловеческое от замолкшей на миг планеты, одетой в рыжие шубы лесов. И некому было открыть душу.

И тогда он вспомнил о Флюре.

В мартеновском цехе Баюшкину давно уже стало привычным стоять под широкой закопченной крышей, слышать в пространстве железные звуки двигающихся составов, крики и команды работающих людей, ощущать жар и сквозняки, видеть свет тягучего пламени и тихие скромные утренние солнечные лучи. А особо ощущать почти невидимую, жаркую, гудящую броню печи, в которой плавится стальное солнце, печи, которая незримо начинается от фундамента до неба.

Все очень резко очерчено и громадно.

Федор Баюшкин спокойно вел плавку, и только иногда у него на душе появлялись горьким осадком вопросы матери: «Сын, когда же ты приведешь невесту в дом? И тебе, и мне одним скучно». И милиционера: «Граждане! Что случилось?».

Ну, с материнской печалью дело ясное. Действительно, ей скучно одной… Вот соберет она свой «штаб пенсионерок», и начнутся бабьи пересуды. О, сколько раз он слышал их разноголосый шум, нестройное пение — протяжные на высокой ноте разудалые голоса: «Ой, да ты калинушка»…

Кто-то по смене спросил, не пора ли взять пробу. Он ответил, взглянув в завалочное окно, что еще рано, мол, минут двадцать надо выдержать, и снова всплыл перед глазами материнский «штаб пенсионерок».

Он услышал там о себе однажды, находясь в другой комнате: «Какой-то он у тебя, соседка, странный. Все время молчит, ну чисто святой. Мухи не обидит». Мамаша степенно, с достоинством отвечала:

— Странный потому, что холостой. Вот подождите — уж такую ему королеву припечатаю, такую, что от счастья и восторга он будет бежать ей навстречу впереди своего визга.

Ну и пусть они так говорят о нем, если им так нравится. Он же думает о другом.

Много развелось в степных равнинах огородов и садов. Знать, каждому жителю промышленного города это выгодно: иногда бывает плохо со снабжением. Полугнилой, пахнущий подвалом картофель не покупают — довольствуются своим, который прямо с огорода начинают хорошо хранить. В столовой комбината кормят вкусно, но не хватает поваров. Да что там повара? О загазованности атмосферы каждый день судачат. Вставал вопрос о постройке города-спутника на восьми озерах в здоровой зеленой зоне — так и повис в воздухе. Нерентабельно! Правда, открыли два-три дома отдыха за городской чертой для рабочих комбината. Может быть, и, даже наверное, поставят коммунистический город отдыха на восьми озерах, и тогда не будет скучно.

Много времени съедает телевизор. Аж поговорить некогда в гостях! Баюшкин его не любил еще и по другой причине: много у матери набивалось подруг каждый вечер, и как закрутят «миленький голубой экран» на всю катушку-программу, так и смотрят все: от начала до конца, даже «Шахматную школу» и «Спокойной ночи, малыши». Умиляются, ахают, колготят.

Он уходил. Спасали друзья и знакомые, не подверженные этой «голубой» болезни…

А еще спасала Флюра…

Флюра.

Надо же! Все началось на почтенной свадьбе сменщика Салима Хабибуллина, с которой Федору пришлось сопровождать его сестренку в общежитие педагогического института из одного конца города в другой. Свадьба была многолюдной и стала шумной, когда закончились речи, регламенты соблюдения правил и обычаев.

Федор оказался за столом рядом с Флюрой, держался скромно, во всем повиновался ей, что-то ел. Помнит, все время его подмывало хватануть за здоровье и счастье своего товарища по цеху стакан водки.

Флюра отодвинула этот стакан и своей белой маленькой рукой наполнила его фужер шампанским. Раскрасневшийся Хабибуллин, в парадном костюме с орденом Трудового Красного Знамени и значком «Гвардия», подходил к ним, обнимал Федора и похлопывал по плечу:

— Баюшкин! Вручаю тебе мою сестренку. Ты отвечаешь за нее головой, чтоб не опьянела. Казыма якши? Хорошая девушка?

Флюра краснела. Федор отвечал застенчиво:

— Биг якши! Очень хорошая!

Свадьба была такой же, как и у русских. Он запомнил важно сидящих во главе стола седобородых стариков в черных шапочках и их серьезные лица. Еще он помнит отчетливо, как Флюра поглядывала на него сбоку, и, когда встречался с нею взглядом, замечал в ее миндалевидных глазах сияние, в них метался озорной смешливый лучик, а он у себя в мыслях отмечал параллельно тот первый в мартеновском процессе луч, который открывает печь, и сталевары знают, когда готова плавка и можно взять пробу.

Он помнил, как переполненный трамвай, лязгая по стыкам, мчался, покачиваясь, от остановки до остановки. Было тесно, и, когда трамвай резко брал с места, люди наваливались друг на друга.

Баюшкин, двигая плечами, прорывался вперед, чтобы дать Флюре дорогу, но она отстала, их отделили друг от друга, и вот теперь он только видел ее лицо. Она была далеко, где-то на задней площадке, и откуда-то из столпотворения лиц на него весело смотрели ее нежные черные глаза. Вчера она сдала первую переэкзаменовку, сегодня — свадьба брата. Баюшкин ее провожает далеко, в институтское общежитие к подруге, с которой она вместе готовится к осенним экзаменам, — вот почему у нее хорошее настроение.

И хотя в трамвае было тесновато (рабочий люд возвращался со смены), у Баюшкина на душе было уютно. Правда, его оттиснули к ребру сиденья и прижали боком к нему, а до поручня было не дотянуться, но он держался и ловил взгляды Флюры. Ехали долго.

И вдруг глаза ее странно округлились, и лицо скривилось, как от боли. Во взгляде были и страх, и мольба о помощи. Краем глаза Федор заметил, что какой-то парень навалился на Флюру, притиснул ее к ребристой стенке. Она вскрикнула несколько раз.