Гасдрубал, сын Гискона, после битвы укрылся в Гадесе, откуда вскоре перебрался в Африку, где нам еще предстоит с ним встретиться. Некоторое время спустя в метрополии пришли к выводу, что дальнейшие попытки удержать Испанию стали нецелесообразны, о чем незамедлительно поставили в известность Магона. Предприятие, затеянное Баркидами, к концу 206 года вернулось в ту же точку, из которой в конце второго тысячелетия до нашей эры западные финикийцы начинали свои завоевательные походы. В последних конвульсиях пунической Испании, сопровождавшихся восстаниями Мандония и Индибилиса [104], рождалась другая Испания — римская. Новым завоевателям еще предстояло покорить Илитургис и Кастулон, подавить мятеж в Сукроне, но еще до 205 года, когда Сципион был уже в Риме, а на полуострове находились его последователи Л. Корнелий Лентул и Л. Манлий Ацидин, он успел совершить поступок, расцениваемый потомками как акт созидания в истории романизации Испании (P. Grimal, 1975, р. 140). В нескольких километрах от Илипы, ставшей свидетельницей крушения карфагенского могущества, в местечке, получившем название Италики (Сантипонсе, расположенный к северо-западу от Севильи), он основал vicus (поселение) для римских солдат-ветеранов; полтора столетия спустя Цезарь превратил его в муниципий, который еще позже дал рождение двум императорам, чьи имена в эпоху римского господства символизировали апогей римского могущества — Траяну и его наследнику Адриану.

Истинный римлянин, Тит Ливий не любил Ганнибала, что, впрочем, ничуть не мешало ему восхищаться талантами последнего. В 206 году, утверждает историк, римляне не предприняли ни одной попытки добить Ганнибала. После жестокого поражения, которое его соотечественники понесли в битве при Метавре, карфагенский полководец воздерживался от новых военных инициатив, но и враги пока оставили его в покое. По мнению историка, даже в это тяжелое время, когда все вокруг него рушилось и гибло, Ганнибал по-прежнему наводил на римлян ужас и представлялся страшной силой. Как пример исключительности, граничащей с чудом, Тит Ливий приводит тот факт, что в течение тринадцати лет — на самом деле, пятнадцати, — пока он воевал вдали от родины, на чужой, часто враждебной, территории, с пестрой, чтобы не сказать разношерстной, армией, далеко не всегда обеспеченной провиантом и денежным довольствием, среди его солдат ни разу не вспыхнуло ни одного мятежа. И объяснялось это «чудо», во-первых, величайшим авторитетом полководца, в дни поражений проявлявшимся, пожалуй, даже заметнее, чем в дни побед; а во-вторых, крепчайшей связью, которой он сумел сплотить этих людей между собой и привязать их к себе. Но разве не большего удивления заслуживает то обстоятельство, что армия Ганнибала вопреки громадным потерям продолжала существовать, практически не уменьшаясь в размерах, хотя годами не получала из Карфагена ни малейшей поддержки? Чудо не в том, что ее не сотрясали бунты, чудо в том, что она просто не распалась и не разбежалась, даже оказавшись зажатой в тесной клетке Бруттия! Действительно, в 205 году Сципион, принявший под свое командование сицилийский гарнизон, пересек Мессинский пролив и, опираясь на оставшийся верным Риму Регий, отвоевал город Локры. Если мы возьмем на себя смелость и попытаемся обозначить на карте размеры территории, на которой пунийской армии пришлось «топтаться» в течение долгих трех лет, то, очевидно, нам придется ограничиться районом между Катандзаро, Козенцей и Кротоном, с запада защищенным Калабрийскими Апеннинами. К северу их присутствие, по всей видимости, не простиралось дальше глубокого изгиба, образуемого заливом Таранто. Таким образом, карфагенские солдаты нашли прибежище в благодатных окрестностях Кротона и на хранящем следы древней греческой культуры побережье, к которому вплотную примыкал лесной массив Сила, кишащий волчьими стаями — невольными соседями солдат Ганнибала и разбойников Бруттия.

Выше мы уже перечисляли целый ряд серьезных причин, вынуждавших Ганнибала любой ценой удерживать как можно более широкий плацдарм на крайней оконечности Южной Италии, руководствуясь которыми он, в частности, предпринял в 213 году попытку, окончившуюся, как известно, неудачей, завладеть лучшим портом побережья — Тарентом. Как мы сейчас убедимся, к 206 году одна из этих причин утратила свою актуальность.

Читатель, возможно, помнит о том, что в 215 году Ганнибал от имени Карфагена подписал соглашение с царем Македонии Филиппом V. И хотя, если верить подробному пересказу Тита Ливия (XXIII, 33, 11), договором специально не оговаривалось обязательство Филиппа высадиться с войском в Южной Италии для военной помощи Карфагену, однако такая возможность подразумевалась. Но на практике она так никогда и не осуществилась. Начиная с 215 года римский флот, состоявший из пятидесяти судов и дислоцированный в Брундизии, держал под контролем все Адриатическое побережье и залив Таранто, особенно бдительно следя за македонскими берегами. В следующие четыре года — с 214 по 210 год — задачу надзора за греческим и далматским побережьем, в том числе городами Аполлония и Орик, захваченными в 214 году, взял на себя претор М. Валерий Левин, обеспечивший римское морское преобладание от севера Эпира (нынешней Албании) до Коринфского залива. В конце 212 года Левин подписал от имени Рима союзный договор с этолийцами — главным противником македонян, занимавшими территорию между Доридой на востоке и Акарнанией на западе. Согласно этому договору, Рим оставлял за собой право распоряжаться всей военной добычей, а этолийцам обещал не вмешиваться в дележ территориальных завоеваний (Тит Ливий, XXVI, 24). Считая, что Филипп слишком занят войной с соседями, чтобы отвлекаться на Италию и вспоминать об условиях соглашения с Ганнибалом, Левин спокойно удалился на остров Коркиру (ныне Корфу), попавший в сферу римского влияния еще в 228 году.

Пользуясь случаем, отметим, что Греции в этой связи впервые пришлось пережить политически весьма болезненную ситуацию, поскольку римское вторжение осуществлялось «с подачи» самих греков. Полибий, чрезвычайно трепетно относившийся ко всему, что касалось его родины, выразил свои мысли по поводу этого события в форме пророчества, которое воспроизвел, а может быть, сочинил от лица Ликиска, представителя Акарнании, державшего речь перед собранием лакедемонян. В своем стремлении взять верх над Филиппом и унизить македонян, говорил Ликиск, этолийцы не отдают себе отчета, что привлекли с запада тучу, которая в ближайшем будущем накроет не только Македонию, но и причинит неисчислимые бедствия всем грекам (Полибий, IX, 37, 10). И в самом деле, не прошло и нескольких лет, как сбылось печальное предсказание Агелая из Навпакта, человека достаточно проницательного для того, чтобы еще в 217 году предречь, что, кто бы ни победил в войне — Рим или Карфаген, — платить ее издержки придется грекам.

В 210 году М. Валерия Левина избрали консулом и на македонском фронте его сменил проконсул П. Сулытиций Гальба, продолживший политику союза с этолийцами против Филиппа. Он же привлек к союзу Аттала Пергамского, возглавившего объединенную армию в качестве «стратега». Одержав над Сульпицием и этолийцами две победы, Филипп тем не менее оказался вынужден весной 208 года принять предложенный ему план мирного договора, поддержанный целым рядом нейтральных государств — Афинами, Хиосом, Родосом и даже лагидским Египтом. Посредником выступил мелкий эпирский царек, вставший на сторону этолийцев и римлян против Филиппа. Дипломатическое единодушие миротворцев, стремившихся положить конец войне, по мнению Тита Ливия (XXVII, 30, 10), объяснялось крепнущим чувством всех заинтересованных сторон, что нельзя давать Риму и Пергаму предлога для вторжения в Грецию. Однако из-за требований, выдвинутых этолийцами, миротворческий проект рухнул, а конфликт не только не пошел на спад, но и выплеснулся на еще более широкую «международную арену»: летом 208 года Филипп получил подкрепление от карфагенского флота (со стороны пунийцев это был первый и последний вклад в борьбу македонян против Рима), а также от царя Вифинии Прусия (Тит Ливий, XXVII, 30, 16).