Связной, тащивший капитана, вскоре опустил его на землю. У командира снова вырвался стон. Он впился судорожно сведенными пальцами в траву, открыл плотно зажмуренные до сих пор глаза. Солнце било ему прямо в лицо, но лучи гасли, едва коснувшись глаз. Связной достал индивидуальный пакет, но комроты отрицательно покачал головой:

— Не нужно…

Он даже не смотрел вниз, на залитые кровью гимнастерку и галифе. Выпустил из пальцев траву, отстегнул нагрудный карман, достал аккуратно завернутый пакет.

— Здесь… мои документы… Передать комбату…

— Товарищ капитан…

— Молчать!

Это снова был наш комроты, требовательный и строгий. Мы все поневоле вытянулись, а он продолжал:

— Пойдете вместе… Встретите врага — пробиваться с боем… В плен не сдаваться… Оружие… Где ваше оружие?..

— В блиндаже, товарищ капитан.

— Принести… И мой автомат…

Связной побежал в блиндаж. Капитан опять закрыл глаза, опустил голову. Дышал тяжело и хрипло, и пальцы вновь мяли траву.

Мы стояли, скованные дисциплиной, боясь первыми обратиться к нему. Стояли и молчали.

Наконец возвратился связной. Капитан сразу же открыл полные муки глаза:

— Принесли?

Будто ничего уже не видел.

— Принес, товарищ капитан!

Он приволок все, забрал и гранаты. Даже три полуавтоматические винтовки — три СВТ с раздробленными вдребезги прикладами.

— Автомат возьмите себе… Назначаю вас старшим…

— Есть быть старшим!

Капитан поморщился, словно бодрый этот возглас причинил ему еще большую боль. Достал из кобуры свой ТТ, вынул магазин, стал выдавливать из него патроны. Оставив один патрон, загнал магазин в рукоятку. Одна и та же страшная догадка пронзила наше сознание.

— Товарищ капитан…

— Возьмите, они вам пригодятся.

— Товарищ капитан!..

— Молчать!

Связной протянул дрожащую руку, и комроты, пересыпав в нее патроны, вновь закрыл глаза, лицо еще сильнее побледнело. Но он не застонал. Он лишь стиснул зубы, да так, что в уголках губ появилась розовая пена. Дышал тяжело, говорил, будто бредил:

— Пробиваться к своим… В плен не сдаваться…

Раскрыл вдруг глаза, сурово посмотрел на меня. На мою обмотанную руку.

— Старший!

— Я!

— Подвяжите ему руку к шее!

Старший (теперь старший над нами Вано Баташвили из второго взвода) сразу же достал индивидуальный пакет, подвязал мою руку к шее так, чтобы она висела на уровне груди.

— Гранату! — приказал капитан.

Вано подал ему гранату.

— Руку! — Это уже мне.

Я протянул левую руку, и граната оказалась у меня в ладони. Это была круглая ребристая граната, тяжелая чугунная лимонка. Сверху над немного выступающим ее телом торчал блестящий цилиндрик запала, соединенный с металлической дужкой. Я прижал дужку к ребристому боку гранаты, и, прежде чем понял, что хочет командир роты, он выдернул предохранитель и забросил его в траву…

До сих пор мне казалось, что я сжимаю гранату. Теперь же сжал ее так, что захрустели пальцы. Мне уже чудилось, что дужка выскальзывает-выскальзывает и вот-вот раздастся взрыв.

А командир, кивнув, чтобы третий уцелевший из нас взял винтовку, приказал:

— Идите!

— Товарищ капитан, мы вас понесем, — сказал Вано.

— Идите!

— Товарищ капитан…

— Идите!!

Он крикнул так страшно, что мы обернулись и пошли. И не успели сделать несколько шагов, как позади хлопнул выстрел. Этот сухой, отрывистый звук толкнул нас в спину, мы побежали… и остановились только на узкой полевой дороге, проскочив вишневый садик.

За нами осталось село, а впереди расстилалась пшеница. Высокая, по грудь, она разлилась до самого горизонта. И где-то там были наши войска. Наше спасение.

И мы, пригнувшись, нырнули в пшеницу.

— Днем нам отсюда не выбраться.

Вано перевернулся на бок, снял каску. Солнце палило немилосердно, накаляло каски, как сковороды, головы наши разбухали от этого, перед глазами расплывались огненные круги. Но мы не решались расстаться с касками: в случае стычки с врагом они прикроют наши головы от пуль и осколков.

А еще нас мучила жажда. У нас давно уже почернели, потрескались губы, голоса стали хриплыми и чужими. Мы больше молчали: каждое слово обдирало рот и ранило горло.

Бредили водой. Темной колодезной водой, светлой ключевой водой, от которой ломит зубы, бредили водопадами, реками воды, которую мы пили бы без конца. Вода струилась перед глазами, вода журчала вокруг, вода била тугими струями водометов… и сразу же исчезала, как только мы к ней приближались. Вместо нее возникала растрескавшаяся серая земля, сухие стебли пшеницы — жестокая реальность, от которой можно было сойти с ума.

Меня, как и моего раненого товарища, к тому же донимал жар, все тело пылало огнем. Скованная пересохшими, затвердевшими от крови бинтами рука горела все сильней и сильней — огонь полз уже по плечу, разливался по всему телу. Хотелось содрать бинты, чтобы хоть немного остудить руку, а то вовсе оторвать ее, избавиться от нестерпимой муки. Время от времени я не выдерживал и стонал — от боли, от острой жалости к себе, и Вано, оборачиваясь ко мне, с трудом выговаривая слова, успокаивал:

— Потерпи, дарагой, потерпи… Скоро дайдем…

Я умолкал. Сжимал зубы и молчал. И порой казалось, что в уголках моих губ проступает такая же розоватая пена, как у капитана. Хотелось вытереть губы, но я не решался: в моей левой руке, крепко зажатая, дремала граната. Но нет, не дремала! Все время настороженная, все время напряженная, нацеленная на взрыв, она жала и жала мне на ладонь, на пальцы с тупой неумолимой силой. Как мне хотелось размахнуться и отбросить ее подальше от себя! Но Вано то и дело прикладывал палец к тоненьким усикам:

— Тс-с-с… Немцы…

И мы замирали. Припадали к земле, и каждому казалось, что под нами громко бьется чье-то испуганное сердце. Лежали и прислушивались, поскольку тщетно было что-либо увидеть в этой пшенице.

Иногда немцев мы слышали. Они переговаривались на своем языке и, конечно же, шли в полный рост, не сгибаясь в три погибели. Им некого было бояться, их не мучили раны, они не умирали от жажды. И у нас одновременно со страхом начинала накипать ненависть. Но страх был сильнее, поэтому мы лежали замерев. Лежали и ждали, пока немцы отойдут подальше.

Когда немцев не было и не было слышно, Вано хрипел:

— Пашли…

И мы тащились за ним…

Наконец мы совершенно выбились из сил. И когда опустились на прокаленную сухую земляную корку, на сухие стебли пшеницы, Вано сказал, раздирая запекшийся рот:

— Днем нам не выбраться…

Помолчав, прохрипел:

— Будем ждать ночь…

Мы отупело молчали. Ночь так ночь. Нам уже было все равно: идти ли и жариться на солнце или сидеть и жариться. Мы с ненавистью смотрели на солнце, в белесое раскаленное небо и тоскливо мечтали о тучах. Ну хотя бы небольшая, хотя бы махонькая тучка, чтобы хотя на минуту оказаться в тени…

И тут появился вражеский самолет. О том, что это был разведчик, я узнал позднее, повоевав на фронте, а тогда для нас это был просто одномоторный самолет с четкими крестами на фюзеляже и крыльях. Он пронесся над нами с оглушительным ревом, и Вано, накинув каску на голову, метнулся в сторону, а следом за ним побежали и мы. За короткое мгновение, пока самолет пронесся над нами, вражеский пилот успел нас заметить, даже, пожалуй, разглядеть, кто мы. Может, нас выдали каски, может, то, что мы сразу же бросились бежать, а может, и то и другое вместе, только самолет развернулся и помчался прямо на нас.

— Лажись! — отчаянно закричал Вано и первым уткнулся в землю.

И не успели мы упасть, как черная тень пронеслась над нами. Тугая струя воздуха склонила к земле пшеницу, ударила в лицо раскаленной пылью. Как по команде, мы снова вскочили на ноги, побежали что есть духу, так как самолет опять заходил по кругу. Мы бежали и падали, бежали и падали, глотая горячий воздух, и голова шла кругом, и сердце, казалось, вот-вот разлетится в клочья, а вражеский пилот все гонялся за нами. Он то мчался над полем, почти касаясь пшеницы, то свечкой взмывал вверх и оттуда коршуном падал вниз.