Враг в панике бежал, одежда и оружие остались.

Наспех собрав трофеи, они побежали вниз, и тут их обстреляли…

Только теперь мы обратили внимание на большой узел, который держал один из разведчиков. Командир приказал развязать, и мы с любопытством столпились вокруг.

На землю выпали сапоги, тупоносые, короткие, с голенищами раструбом, штаны и френчи необычного покроя, украшенные какими-то значками, ремни с блестящими алюминиевыми пряжками и новенькое, будто только что с завода, оружие: автомат с прямым, как пенал, магазином, пистолет с рукояткой необычной формы.

— А где же еще оружие? — поинтересовался капитан. — Их же было четверо.

— Мы подобрали все, товарищ капитан!

— Значит, трое убежали с оружием, — задумчиво сказал капитан. — Но почему они не отстреливались?

Сержант позволил себе пожать плечами. Тогда политрук высказал мысль, что немцы, испугавшись, забыли и про оружие. Это надо представить: десять орлов с винтовками наперевес, да еще грозное «ура!»…

Мы все одобрительно рассмеялись, а политрук, обернувшись к нам, троим связным, поучительно и строго произнес:

— Учитесь, как нужно воевать!

Но мы и без этого с восторгом и завистью смотрели на разведчиков.

Вскоре разведчиков вызвали в штаб батальона. А чуть позднее подъехала подвода и забрала раненого.

Еще два дня немцы сидели тихо, как мыши. За это время ничего особенного не произошло. Разве что минометная батарея, расположенная рядом с нами, обстреляла монастырь. Я как раз сидел на наблюдательном пункте, когда туда прибежали капитан и политрук, и мы уже втроем наблюдали за обстрелом.

Первая мина упала в лесу, и политрук сказал: «Недолет». И так строго взглянул на меня, будто я был в этом виноват. Вторая тоже взметнулась между деревьями, и политрук сказал: «Перелет». Третья взорвалась как раз посреди подворья, и политрук воскликнул: «Молодцы!» Взметнулся вверх столб черного дыма. Немцы же не появлялись. Они даже не ответили на обстрел, хотя наши командиры были уверены, что, кроме как в монастыре, вражескому командованию негде и быть. Ведь где останавливались белые офицеры во время гражданской? У помещиков, кулаков да у попов!

Выпустив еще три мины, наша батарея замолкла, и политрук сказал мне строго: «Видали, как нужно стрелять?» — словно я тоже был минометчиком и стрелял неважнецки.

Немцы отмалчивались весь этот день и ночь, а на рассвете перешли в наступление.

Все мы сладко спали, когда на том берегу засверкало, заухало и с черного неба на нас посыпались снаряды и мины. И уютная, мирная до сих пор земля, дышавшая сном и покоем, вдруг задрожала, заклокотала, вздыбилась, тугие горячие волны смели нас с пригретых мест, и мы, ослепшие, оглушенные, заметались между взрывами, разыскивая вход в блиндаж. И когда наконец нашли и вкатились клубком, там уже были командир роты и сержант-писарь.

— Где политрук?

Капитану приходилось кричать, потому что вокруг все ревело от взрывов. Он хватал каждого из нас за грудки, кричал в лицо:

— Где политрук?!

Мы не знали. Мы ничего не знали. Политрук спал с нами рядом, но мы бы не могли сейчас с уверенностью сказать, где то место, на котором мы спали. Его снесло, смело, бросило в небытие.

Мы прижимались спинами к глиняной стене, тряслись вместе с ней, а сверху сыпалась земля, трещали сосновые бревна, и ухало, и громыхало, и визжало, и ревело, горячие ядовитые волны воздуха врывались в блиндаж сквозь жиденькие дверцы и амбразуру.

Разве мог кто-либо из нас думать, что война может быть такой!

Наконец капитан понял, что, сколько бы он ни кричал, ничего от нас не добьется. Он метнулся к выходу, а сержант закричал:

— Товарищ капитан, туда нельзя: убьют!

И в тот же миг раздался особенно оглушительный взрыв. Вокруг так и зазвенело, дверь раскололась пополам, будто по ней рубанули огромным топором. Мы инстинктивно припали к стене, закрываясь локтями от нестерпимо яркой вспышки, и тут же, сразу, взорвалось в самом блиндаже, ослепило, рвануло, швырнуло друг на друга. По каске звякнуло что-то остро и зло, я успел лишь увидеть черную фигуру сержанта, медленно оседавшую на землю, как по руке моей вроде бы отбойный молоток прошелся — руку откинуло в сторону, а винтовка полетела на землю. И только тогда я услышал, что затрещал автомат — прямо в амбразуру. Кто-то там наверху крикнул раз, второй, третий, и опять короткой очередью, густо сея пули, ударил автомат.

И сразу все стихло. Лишь было слышно, как внизу, у самой речки, длинной бесконечной очередью захлебывался наш пулемет да над головами потрескивали бревна. Я взглянул на свою правую руку, которая уже онемела, стала вроде чужой, и с ужасом заметил, как по рукаву гимнастерки быстро расползается и парит черное пятно.

— Товарищ капитан, я ранен!

На меня зашипели, зацыкали, чья-то жесткая ладонь зажала рот. Только тогда я понял, что и первый и второй раз взорвались в блиндаже немецкие гранаты, а в амбразуру строчил снаружи немецкий автомат. И кричал коротко и зло не кто иной, как немец.

Сквозь сорванную дверцу, сквозь амбразуру, перевитый дымом, вливался холодный рассвет. В этом чадном призрачном свете чернело неподвижное тело сержанта, а под дверью шевелился наш ротный.

Упираясь ногами в землю, капитан пытался подняться, но ноги его не слушались: он опять сползал вниз — и опять начинал все снова. Без звука, без единого слова. Я растерянно оглянулся на остальных связных, сидевших рядом, и увидел, что один из них торопливо бинтует ладонь, а второй, поднявшись, идет к капитану.

— Товарищ капитан, вас ранило?

Командир роты уже сидел, привалившись спиной к разбитой двери. Узкое, всегда строгое лицо его быстро серело. Он взглянул на бойца, глухо приказал:

— Пойдите… разведайте… где немцы…

Но тут моя рука начала отходить, я перестал наблюдать за ротным. Достал из противогазной сумки индивидуальный пакет, разорвал зубами, стал бинтовать прямо поверх мокрого от крови рукава гимнастерки. Бинт ложился неровно и редко, пропитываясь кровью, но я наматывал и наматывал его, пока смотал до конца. А потом достал еще один пакет и продолжал бинтовать, так как кровь все еще проступала, собираясь в тяжелые темные пятна.

В конце концов рука моя стала походить на огромный порыжевший чудовищный кокон с торчащими из него кончиками неподвижных, посинелых пальцев. Набухая кровью, рука все тяжелела, будто из ран моих сочилась не кровь, а свинец. Боль донимала все больше и больше. Я осторожно, бережно взял правую руку в левую, поднял ее вверх, и мне вроде бы полегчало.

Тем временем в блиндаж вернулся боец и громко доложил:

— Товарищ капитан, немцев поблизости не видать!

В блиндаже вроде даже посветлело от этого.

— Поднимите меня, — приказал капитан. — Помогите выбраться наружу…

Боец взял его под мышки, и капитан застонал. Этот стон так удивил связного, что он едва не выпустил своего командира, но тот уже замолк, только лицо его посерело еще больше, покрылось мелкими каплями пота.

Стараясь не наступить на убитого сержанта, мы выбрались из блиндажа.

Бой так же внезапно стих, как и начался. Не слышно было ни выстрелов, ни взрывов: и наши, и немцы исчезли бесследно. Если бы не множество воронок вокруг, трудно было поверить, что здесь только что падали мины и снаряды. Воронки чернели повсюду, глубокие и мелкие, из них еще поднимались рыжеватые дымки, и здесь же, под голой вишней, лежал политрук. Одним взрывом стрясло все листья с вишни и сорвало с политрука гимнастерку, и он лежал голый по пояс. Лишь на худой, с длинным кадыком шее повис оторванный воротник. Политрук лежал уткнувшись лицом в землю и походил бы на человека, решившего загорать, если б не руки, откинутые неподвижно и жутко, будто тело было само по себе, а руки — сами по себе.

Мы старались не смотреть на убитого, но не помогало: жуткая неподвижность мертвого тела ощущалась даже в воздухе, от нее невозможно было никуда деться, никуда спрятаться.