Вирджинио. Я не осуждаю тебя, я предлагаю свои услуги.

Коррадо. Все твое существо изобличает твое отношение ко мне. Ты не можешь не считать позорным мой поступок.

Вирджинио. Не я считаю его позорным, но его последствия могут унизить его, лишить всякого смысла. Подумай-ка!

Коррадо. Унизить в твоих глазах? Ты хочешь нарушить мою безмолвную тишину шумом улицы? Этот шум уже не доходит до меня, и я больше не могу слушать его. Я боялся лишь одного, и в этом виноват ты, так как ты, твоя близость вселили в меня эту боязнь: я боялся совершить подлость по отношению к своей страсти, не признать и обезобразить, унизить. Вчера, когда я вышел из твоего дома, ужас неожиданно охватил и парализовал меня. Образ, бывший мне чужим, овладел моим сознанием, я словно оцепенел и не мог прогнать его, несмотря на то, что он был мне невыносим. Разве же не ты старался обезличить меня и исковеркать мне душу?

Вирджинио. Я только старался побороть в тебе те инстинкты, которые ты сам называешь своими дикими собаками, лающими под землей, когда твой дух стремится разрушить все преграды. Оказывается, напрасно вчера ты упрекал меня в том, что я не хочу бороться за тебя, а сегодня обвиняешь в том, что я отворачиваюсь от тебя и оставляю тебя одного. Но вчера, приблизительно в это время, я стоял у своего рабочего стола между другом детства и единственной сестрой. Сегодня стою между пришедшей в отчаяние любовью и скрытым преступлением. Я пришел не для того, чтобы упрекать тебя, и не для того, чтобы требовать раскаяния и искупления. Мне знакомо бешенство потоков, от которого рушатся мосты. Я не плачу над жестокостью жизни, но пришел предложить свои услуги. Может быть, я не понимаю тебя, но зато и не осуждаю. Я все-таки остаюсь при том убеждении, что в твоей душе еще жив герой, и признаю положительно необходимым лишь одно: надо, чтобы причина твоего поступка стала ясной, чтобы ты имел возможность превратить безумие в героизм, искупить твое преступление чудом храбрости и отваги. Чтобы очиститься, тебе необходимы океан и пустыня. Я не кричу тебе: «Оставайся!», а — «Уезжай, иди, покрой себя славой, победи смерть!»

Сердце Коррадо как бы раскрылось, кажется, будто от него убежали все недобрые чувства и осталась лишь тихая скорбь.

Коррадо. О Вирджинио! И в тебе течет кровь дорогого мне существа. Прости мне мое яростное нетерпение, это лишь глубокое море. Ты ведь помнишь весенние вечера, подобные сегодняшнему, когда мы вместе входили в полутемный храм, я клал свою руку тебе на плечо, и мы вместе восхищались каменным колоссом «полузверем, полубогом». Отнеси ему в память обо мне кипарисовый венок и положи его на громадные колени, к которым мы слагали мечты о нашей будущности.

Вирджинио. Что за смертельная тоска объяла тебя? Время бежит, Коррадо. Надо на что-нибудь решаться. Торопись!

Коррадо. А если преступление повлечет за собою позорный конец?

Вирджинио. Какой?

Коррадо. Если меня найдут раньше, чем я успею оказаться вне опасности? Если им удастся забрать меня живым?

Вирджинио. Ты боишься розыска?

Коррадо. Я ничего не боюсь, кроме позорного конца.

Вирджинио. Ты думаешь, что подозрение может пасть на тебя? Ты оставил на месте какие-нибудь следы?

Он наклонился к нему и со страхом вполголоса расспрашивает его.

Коррадо. Не знаю. Никто не может знать…

Вирджинио. Постарайся припомнить! Неужели у тебя ничего не осталось в памяти о том часе?

Коррадо. Нет. Все это как камень кануло в бездну. Ничего не знаю.

Вирджинио. Ты в то время был невменяем, как тогда у карточного стола, когда тот поднял к тебе свои выцветшие глаза?

Коррадо. Не знаю… Какой-то глухой и судорожный смех, похожий на тревожный смутный сон…

Вирджинио. Поройся в памяти. Загляни в себя. Ты проиграл последнюю ставку, затем играл на честное слово, играл безумно и все проигрывал… Ты первый ушел? Который мог быть час?

Он настойчиво все восстанавливает в памяти Коррадо, и ужасная ночь оживает перед ним с поразительной ясностью.

Коррадо. На дворе еще ночь. Дует сирокко, душно, жарко, при выходе из игорного дома, пропитанного табачным дымом, и человеческими испарениями, и потом, не чувствуется никакого облегчения. Улицы, площади кажутся вымершими. Чудовищный город! Ужасная ночь отчаяния! По улицам бродят лишь мусорщики. А с моих уст, как с уст идиота, не сходят слова: «Баста! Довольно! Довольно этих скитаний обозленного нищего!» Довольно этого рабства! Довольно погрязать в этом несвойственном мне пороке! Уйти! Всякий способ хорош. Уйти навстречу ранам, которые излечиваются лишь воздухом, навстречу жажде, которая утоляется всегда светлой водой, навстречу мучениям, которые смеются и поют во мне. Я снова вижу в хвосте каравана молодых верблюдов, как они резвятся и прыгают, подбрасывая в воздух вьюки. Я останавливаюсь перед чем-то блестящим, сверкающим в темноте, злобный смех дрожит в моем горле и уже не оставляет меня. Что-то странное как будто внушает мне мысль проделать ужасную шутку. Я отыскиваю у себя в карманах смету планируемой экспедиции. Приближаюсь к котлу с кипящим в нем асфальтом и при дымном свете читаю написанные на листочке бумаги цифры: наем проводников, верблюды, ослы, мулы, вьюки, ящики, палатки… Сердце бьется сильно… Мне вновь представилась мель Брава, Дантовский берег моего проклятия. Ничто на свете не может быть лучше того дикого сна, которому я предался на морском песке после причала. Ненависть! О моя ненависть! Тебе я доверяю обещание этого сына! И вновь передо мной встало лицо банкомета с его желтой кожей, отвислая губа, затылок, который безумно хочется схватить и трясти, я шепчу себе: «Оставь добычу!» И продолжаю также шепотом: «Нет, не я должник твой». И чувствую, что первое движение, от которого я удержался, живо во мне, оно подавлено, но неизбежно должно исполниться. Тогда в меня вселилась вдруг своего рода хитрость дикого зверя, обостряясь все более и более, как в дни большой охоты, своего рода магнетическое предчувствие, которое, предотвращает ошибки, предугадывает препятствие, помогает попадать в цель. Бегом бегу к церкви Тринита деи Монти, как будто взбираюсь на гору Булулты! Во всех членах чувствую эластичную силу, не требующую оружия. Вот улица — она пустынна, вот дверь — она заперта. Жду, как в засаде, за африканской изгородью. Не знаю, что делать, не знаю, в каком виде предстанет добыча. Все мысли, опьянявшие мое воображение, исчезают. Упорно остается одна глухая демоническая усмешка. Доносится чей-то хриплый крик, потом шум экипажа. Он приближается, едет по улице, останавливается у двери. Я узнаю его, слышу его глухой голос, как он велит подождать извозчику, пока не отворят дверь, потом грубую брань извозчика за мизерную до смешного плату, слышу, как он стегнул лошадь, как экипаж свернул на Сикстинскую улицу и исчез. Выскакиваю из темноты как раз в то время, когда человек, нагнувшись к замочной скважине, ощупью старался вставить в нее ключ. Хватаю его за руку и говорю: «Это я. Я хочу сейчас же заплатить свой долг». Небольшого усилия руки было достаточно, чтобы сразу овладеть им и превратить его в тряпку. Его панический ужас напоминает мне осла, привязанного к изгороди, когда к нему приближается враг. Я вырываю у него ключ, вместо него отпираю дверь, вталкиваю его, освещаю переднюю. Знаю, что семьи у него нет. Но, быть может, его ждет слуга? Неужели надо будет убить его? У меня вдруг явилось проникновенность работорговца, который одним взглядом может оценить качество человеческого тела, даже когда оно скрыто под одеждой. Поднимаясь по лестнице, дышит тяжело, следовательно сердце слабое, дряблое… Веки вздуты, как шейные жилы. Все тот же беззвучный смех вызывает в моем воображении самые странные образы. Он точно лишился голоса. Говорю с ним отрывистыми сухими фразами. Конечно, звать на помощь он не будет, кричать не будет. Все складывается так просто, как во сне. Борьба предстоит уже не с человеком, а с обстоятельствами. Входит в комнату. Никто не ждет. Мною руководит предвидение того, что случится. Сверху винтовой лестницы доносится сонный голос, спрашивающий: «Синьор Паоло?» Я отвечаю за него нечленораздельным звуком. Все последующее превратилось затем, не знаю, в долгий час или в несколько мгновений. Он сопит, шатается, с посиневшими губами, ноздрями, когтями, ужасный и отвратительный. Я сую ему под нос смету и улыбаюсь. Говорю ему вполголоса и заставляю отдать мне весь выигрыш. «Расходы серьезные, — шепчу я, — но, быть может, мне удастся за полцены завербовать нужный комплект людей». Шум в ушах, несомненно, мешает ему расслышать мои слова. А может быть, ему все это кажется сном, кошмаром. «Ну-ка, указательный и большой пальцы, исправьте-ка ошибки судьбы… Ну-ка, указательный и большой…» Ах! Этот раскрытый рот, с выражением тупоумия! Эта фиолетовая отвислая губа! Этот блеск золота в почерневших зубах. Когда наступил последний момент, мне вдруг с быстротой молнии представилось раскрасневшееся лицо разбойника с рядом крепких белых зубов, который перед смертью старался перегрызть ложе моего штуцера. Я отскакиваю, бросаю безжизненную массу на кровать, сдавливаю обе сонные артерии и вижу, как бьются веки глаз, словно жабры вынутой из воды рыбы…