— Как жаль, что ты опоздала, ma cherè[11], — невинно проговорила королева. — Ты тоже могла бы побеседовать с шевалье. — Затем глубокомысленно добавила: — В следующий раз, когда тебе представится такая возможность... тебе также, Иден... я думаю, будет разумно предупредить его... разумеется, очень ненавязчиво. Его будущее может быть самым блестящим, его слава не уступает ничьей среди равных. Не следует допускать, чтобы он лишился своего счастья из-за ненужной гордости, которая вовсе не была бы унижена, подними он меч.

— Будь это перчатка, он не замедлил бы поднять ее. — Иден вновь бросилась на защиту Тристана.

Королева успокаивающе коснулась ее руки.

— Я знаю, дорогая моя подруга, знаю. И поэтому-то я боюсь за него. Однажды... может случиться, что у Ричарда окажется под рукой перчатка.

Несмотря на угрозы Ричарда, Филипп Август все же покинул Акру. Здоровье его серьезно пошатнулось, да и дома, во Франции, ему предстояло немало дел. Для него важнее было сохранить в целости свою часть фландрского наследства в Артуа, чем снискать себе сомнительную славу удачливого крестоносца.

Филипп двинулся в направлении Тира, прихватив с собой маркиза Монферратского, которому, к ярости Ричарда, он передал часть своей добычи из Акры, дабы помочь в борьбе за Иерусалим. Конрада же мало прельщало оставаться в лагере, где командовал Ричард. Что же до совещания государей относительно будущего оспаривания короны, то его это не особенно волновало. Если корону отдадут Ги, он просто выждет время и отберет ее. А сейчас он был рад вновь увидеть свой прекрасный город и провести немного времени со своей маленькой желанной женушкой.

В славном городе Шефар-эм, неподалеку от бухты Хайфы, разгромленный Саладин вкушал покой и отдых в зале дивана. Его воинственный брат Аль-Адил разделял с ним это мужское уединение. Они разговаривали об охоте, соколиной потехе и о великолепных лошадях, многие породы которых были им известны. Но об осаде, тяжким гнетом лежавшей на их сердцах, не сказали они ни слова. Наконец широкоплечий воин поднялся. Он с любовью посмотрел на хрупкую фигуру на подушках, чьи черные волосы и борода были в легком беспорядке из-за недомогания. Он заметил скуку в темных глазах султана и подумал, что обязан немедленно послать за выдающимся еврейским лекарем Мозесом бен Маймоном в Каир. Известный с некоторых пор как Маймонид, этот великий ученый был схвачен и насильно обращен в ислам приверженцами Саладина, однако не затаил злобу на султана за подобное деяние и неоднократно бывал очарован его интеллектом и любознательностью. Они стали близкими друзьями, и Маймонид часто давал Юсуфу прекрасные советы по сохранению здоровья. Не многие, отметил Аль-Адил, способны внушить любовь своим врагам. Воистину Аллах снабдил брата многими хорошими качествами, и Юсуф отвечал на это преданной службой.

Но теперь, вместо того чтобы, вознаградить Юсуфа по заслугам, Аллах отвернулся от него и отдал победу крестоносцам.

— Мы не побеждены, брат мой, — пробормотал он, коснувшись хрупкого плеча под белой джеллабой. Это все, что он смог сказать в утешение.

Юсуф Ибн Аюб эль Салах-эд-Дин быстро накрыл ладонь брата своей.

— Аллах покарает их своей мощью, — процитировал он, обретая надежду, как всегда, в обращении Бога к пророку Мохаммеду. Но сейчас надежды он почти не ощущал. В первый раз в жизни он испытывал унижение разгромленного полководца. Он, который за пятнадцать лет не проиграл ни одного сражения, был разбит королем Англии, равным по возрасту многим его сыновьям.

Не в силах обрести утешение, Саладин попрощался с Аль-Адилом и послал за приспособлениями для письма. Он собирался написать Аль-Хатун, изысканной владычице, что правила в их дворце в саду мира — Дамаске. Ее любовь служила для него талисманом: когда бы он ни подумал о ней, это всегда доставляло ему радость. Они не виделись уже очень давно. Если бы только ощутить прохладу ее рук, услышать ее тихий голос, он, без сомнения, прогнал бы прочь дурацкий недуг.

Но это было невозможно, и ему приходилось искать утешение в переписке.

"Возлюбленная Госпожа Луны, — писал он, — я нахожусь здесь, в Шефар-эме, ибо не могу больше оставаться в виду несчастного города, для которого, увы, уже не могу ничего сделать. Акра явилась карой Аллаха его слуге, и боль еще не утихла. Эль Малик Рик, король Английский, силой склонил нас к позорному договору, отвергнуть который, вопреки своему желанию, я не мог, поскольку утвердил его мой слуга Каракуш, бывший в безвыходном положении. По договору от меня требуют сумму в двести тысяч динар, которой я не обладаю. Мне предоставлен срок в три месяца, чтобы собрать деньги и находящихся в моих землях пленников-христиан, общим числом в шестнадцать тысяч. Часть денег была выплачена мною, но Эль Малик Рик уже обвиняет меня в нарушении договора. Дело в следующем: не имея возможности отыскать следов ста высокородных пленников, потребованных от меня особо, я отослал тех, которых мы сумели найти, вместе с несколькими храбрыми эмирами, добровольно согласившимися стать заложниками до возвращения остальных. Теперь Эль Малик Рик отказывается освободить плененный гарнизон Акры, заявляя, что я нарушил клятву, не вернув ему сто его рыцарей! Я надеялся встретить в этом человеке большее благородство, в сущности, именно он оказался клятвопреступником.

Все же нам придется соглашаться с ним, ибо в христианском лагере нет никого, кто мог бы его разубедить. Король Французский отбыл, и вместе с ним гордый маркиз, хотя есть сведения, что борьба за Иерусалим продолжается. Пусть же она длится подольше, ибо в их соперничестве заключена наша сила.

Однако я опасаюсь, что всему может прийти конец, когда этот молодой маркиз вступит в свои права. Он обладает силой и имеет цель, и число его приверженцев растет с каждым днем. Поистине, о сердце, бьющееся внутри моего сердца, для нас было бы большой удачей, если бы этот Конрад Монферратский умер молодым.

Прости меня, возлюбленная, что посылаю в твой мирный чертог известия о раздорах. Посреди несчастий я черпаю силы в сладких думах о тебе, твоей красоте и красоте вокруг тебя, так же надежно укрытой за нашими стенами из цветов, как ты надежно укрыта за бастионами моей любви. Я страстно жажду вернуться к тебе, о свет моих очей. Душа моя стремится к тебе, тело мое помнит тебя. Дни в пустыне подобны пыли, пока не могу я прийти к тебе..."

В королевском дворце, некогда принадлежавшем Ги де Лузиньяну, Ричард Английский давал пир в честь этого обездоленного монарха. Трапеза завершилась, и Ричард вместе со своей королевой, ее приближенными дамами и несколькими избранными друзьями удалился в более уединенные покои, чем пиршественный зал.

Они разделились на небольшие группки. Ричард вместе с Ги пил вино и мелодично наигрывал на лютне, что было его любимым развлечением в свободное время. Беренгария занималась вышиванием, сидя между Джоанной и Алис, а последняя бросала частые беспокойные взгляды на куполообразную оконную нишу, где расположились Иден и Тристан де Жарнак, вновь снискавший милость короля благодаря стараниям, приложенным при восстановлении города. Как часто случалось во время затишья, пока христианские послы перемещались между Акрой и Шефар-эмом, разговор повернул к досаждавшей всем проблеме Иерусалима. Скучавшие леди попытались уговорить Ричарда спеть, что удавалось ему с исключительным артистизмом, но он и Ги вцепились в Иерусалим, словно в старую кость, на которой уже давным-давно не было ни мяса, ни мозга.

Беседуя вполголоса, склонившись друг к дружке гораздо ближе, чем хотелось бы леди Алис, Иден и Тристан обсуждали возможные причины отсутствия Стефана в первой партии вернувшихся пленников.

— Он оказался слишком далеко. Возможно, сообщение еще не дошло до Ибн Зайдуна. Я предупреждал, что не следует ожидать его возвращения так скоро. — Он не мог спокойно видеть ее горькое разочарование, когда она пересчитывала и расспрашивала каждого прибывающего в лагерь. Никто не видел Стефана и даже не слышал о его судьбе. Он был гораздо дальше, чем пришлось оказаться любому из этих людей. Тристан видел, как ее надежда вспыхивает вновь, но не подогревал и не остужал ее.