«Тендряков заражает читателя нравственно-философским напряжением за счет повышенного „достоевско-шексппровского“ строя мыслей и чувств своих героев. Своеобразной вершиной этого стала повесть „Затмение“, где философский корень извлекается из любого, сколь угодно обыденного факта жизни, где даже любовь превращена в изощренный интеллектуальный поединок…

Вообще говоря, повесть „Затмение“ представляется наиболее „тендряковской“ из всего написанного писателем, вобравшей в себя все предыдущие и последующие особенности его прозы, со всеми ее достоинствами и недостатками. Автор блеснул здесь несомненным изобразительным мастерством…

Задумав ее, судя по интервью, опубликованному в „Литературной учебе“, как монографическое исследование „простейшей“, элементарной человеческой связи между „он“ и „она“, Тендряков устремляется с этого плацдарма на энциклопедическое осмысление связи „всего со всеми“…» (Сердюченко В. В кругу «вечных» вопросов. — Октябрь, 1983, № 11).

Читательская почта по «Затмению» тоже говорит о сложности прочтения повести. Это разговор, как правило, не только о повести, а намного шире. От личных проблем читатели переходят на общественные. Порой письма напоминают не отзывы, а раздумья единомышленников.

«Нахожусь под впечатлением Вашего „Затмения“… Читая, чувствуешь себя учеником. И нет в этом никакого уничижения не только потому, что переживаемое чувство — какое-то ублаготворяющее, но и потому, что учителя воспринимаешь как сверстника, обремененного рядом слабостей, таких же, как и у тебя, грешного…

„Затмение“ — не обычная повесть, а роман (как я убежден) с обильными рассудительскими вкраплениями… Давно не перечитывал Достоевского и Толстого. Они писатели тоже рассудительского толка… Не исключено, что сегодня они, как и Вы, оставили бы у меня, уже пожилого читателя, чувство незавершенности… Мне кажется, что Ваша завершенность будет завтра, что сегодня читатель обладает счастьем черпать из бурной и богатой реки, но куда течет река, куда она ведет, это мы вычитаем завтра.

Вряд ли надо писать, как я признателен за обильное „сегодня“ (Попелянский Я. 4.9. 1978).

„Затмение“ — взаимное непонимание, происходящее от разности мироощущений, жизненных позиций, от разности того, что я назвал бы иллюзиями. Проблема вырисовывается достаточно ясно, а ответа нет…

Другие поймут „Затмение“ по-другому. Каждый ищет в художественном произведении свое, и чем больше находит, тем, по-моему, лучше…

Те многочисленные характеры и сюжеты, сравнительно узкие, локальные в своей сути, которыми так насыщено предыдущее Ваше творчество, в результате каких-то сложных внутренних превращений, сдвигов, синтеза, вылились в вещь, на мой взгляд, этапную, в некотором смысле итоговую, когда писатель, доселе активно исследующий мир современников в его, так сказать, данности, руководимый в этом исследовании лишь направленностью собственного таланта, сделал попытку взяться за проблему глобального. общечеловеческого масштаба…» (Сидоров И. 18.12.1978).

Повесть требовала сосредоточенного прочтения, не каждому удавалось сразу разобраться в авторском замысле.

Читатели библиотеки далекого Онохая открыто признаются, что растерялись, не могут разобраться в сложности судеб героев, и просят автора разъяснений и подсказки.

Тендряков неоднократно говорил, что «искусство — это синтез художника и зрителя, писателя и читателя». Мечта автора о включенности читателя в раздумья над жизнью осуществляется.

Строители гидростанции на Нуреке учредили свою премию «За выдающиеся произведения советской литературы». Повесть «Затмение» в 1977 г. удостоилась «Рабочей премии Нурека».

«Повесть я ориентировал не на рабочую аудиторию. Случилось самое прекрасное для меня, как писателя: „Затмение“ приняли близко к сердцу проходчики, монтажники, взрывники Нурека. Тема женской жертвенности вызвала здесь настоящую дискуссию. „Мою“ Майю, оказывается, видели в Нуреке. Взрывник Валерий Шипулин вдруг открыл в характере моего главного героя Павла Крохалева душевный „жирок“». (Коме, правда, 1977, 22 дек.).

Повесть «Затмение» многократно переиздавалась в СССР и была переведена в Венгрии, ГДР и ФРГ.

Текст печатается по сб. «Расплата», М., «Сов. пис.», 1982.

Впервые в журн. «Новый мир», 1979, № 3.

«Один из моих очень близких знакомых, медик по профессии, однажды рассказал мне, что по просьбе следственных органов ему пришлось освидетельствовать мальчика, убившего своего отца. Он должен был решить, вменяем этот мальчик или невменяем. Факт поразил меня. Думаю, что он поразил бы любого и каждого. Прошло время. Я помнил об этом случае, но он оставался у меня где-то в стороне. А потом неожиданно сам собой пришел ко мне снова. Я вновь встретился со своим знакомым и потребовал, чтоб он рассказал мне все подробности. „Я тебе рассказал все, что знал, — ответил он мне. — Но если тебе нужно, позвоню следователю“. Ответ следователя поразил меня еще больше: „Мальчик убил отца? Это когда? У меня ведь таких случаев очень много“» (Тендряков В. Выступление в пед. ин-те им. В. И. Ленина, 1982).

Жизненный импульс становится предметом всестороннего писательского исследования и превращается в повесть о коллективной ответственности всех за каждого. Частный случай вырастает до широкого обобщения, конкретность реальной жизни поднимается Тендряковым до уровня «вечных» вопросов, которые, по мнению автора, каждым «новым» временем решаются заново. Сын убил отца — «не эпизод уголовной хроники, а так же, как и в произведениях мировой классики, повод для возникновения напряженно-философского спора» (Эльяшевич Арк. Горизонтали и вертикали. Л., Сов. пис., 1984).

У писателя на рабочем столе всегда находилось несколько начатых вещей. Над одними он работал, другие «дозревали», ждали своего часа. Его творческой манере не была свойственна документальность, подробность факта, он не занимался специальным сбором материалов к своим вещам, не работал в архивах, реальные прототипы героев редки. Редко прибегал он к документу или к «фотографиям с натуры». Образная память и творческое воображение — основные инструменты Тендрякова-писателя.

«Я никогда заранее не знаю конфликты. Я их ищу. А когда нахожу, то пытаюсь для себя разобраться. Иногда конфликт ведет к нехитрому выводу. Я его специально не вставляю в повесть. Иногда моих сил не хватает. Тогда я останавливаюсь и призываю читателей дорешить этот конфликт вместе со мной… В этой многообразной, противоречивой жизни нельзя жить по трафарету. Жизнь порой опрокидывает даже такие безусловно нравственные правила как „Не убий“… Наука бессильна обучить умению жить в обществе, а искусство — да, может, в том числе и литература, которая постоянно ищет путей нравственного воспитания… Я не пророк, давайте думать вместе» (Тендряков В. Читательская конференция, 1979, архив пис.).

«Расплата» продолжает форму повести-диспута, своим «открытым» финалом призывая читателя к ответу на поставленные писателем вопросы.

По стечению обстоятельств почти одновременно с повестью в прессе появились документальные очерки, в которых рассказывалось о подобных же трагедиях. Писатель разглядел что-то существенное, тревожное, деформированное в жизни общества.

«Тендряков ведь не только человек взыскующей совести и справедливости, он и один из самых честных и отлично знающих жизнь современных прозаиков. И причудливое, далеко не всегда гармоническое сплетение „апостольства“ и „обличения“ сказывается, как водяной знак его личности, в любой повести» (Бочаров А. Бесконечность поиска. М., Сов. пис., 1982).

Критики, признавая общественную значимость повести, расходились в оценках ее художественных особенностей.

«Жанр колеблется между умозрительным философским назиданием и бытовой драмой. И все же груз реальных жизненных проблем оказывается тяжелее» (Яхонтов А. На пути к истине. — Лит. Россия, 1979, 14 сент.).

«Конфликт „Расплаты“ не приобретает по ходу повести качественного развития, и после многократных повторений одной и той же позиции, как в шахматной игре, следует ничья. Все виноваты — никто не виноват…» (Новиков Вл. Уча — учимся. — Лит. обозр., 1981, № 7).